Глава 10 «Сейчас в Мадриде золотая осень»
Глава 10
«Сейчас в Мадриде золотая осень»
Произошел фантастический случай: мне предложили поехать в командировку в Испанию.
– С маленькой группой журналистов вы будете путешествовать по старинным замкам Сеговии, Авилы и Саламанки, жить в этих замках, пробовать испанские блюда и вина, посещать могилы королей, а потом напишете о своих впечатлениях.
Я даже ахнуть не успела, рассыпаться в благодарностях, как мой редактор строго сказал:
– Но не полагайтесь только на свои впечатления. У вас в руках постоянно должен быть блокнот, куда вы будете скрупулезно заносить названия замков, имена погребенных королей, какие национальные блюда вас больше поразили – хвосты быков или куропатка в шоколаде… А также цены за гостиницы, проезд и питание. А живописность, юмор, увлекательный сюжет – само собой! – сказал он добродушно. И добавил:
– Сейчас в Мадриде золотая осень…
И все это было сказано мне, важной писательнице и журналистке, которая собаку съела в нашем деле, а не куропатку в шоколаде, а сейчас сидит и пишет вам наставления и поучения.
О чем это говорит? О крайней важности того, что потребовал от меня редактор. Блокнот, записная книжка, дневник – то, с чего начинается наша писательская жизнь. А журналистская – тем более!
Ты едешь в командировку, а твой читатель, слушатель или зритель остался дома. Теперь ты – его глаза, уши, нюх. Ты должен донести до него атмосферу и аромат золотой осени в Мадриде. Оживить в его воображении самой тебе пока неведомые события испанской древности, судьбы растаявших в северных снежных горах королей. Тебе придется вытворить такое, чтоб твой читатель не только ничего не потерял, сидя дома, услышав твой рассказ, но и по возможности даже приобрел.
Пока я не знаю, что получится из этой поездки. Я трепещу, дрожу от страха и неуверенности – удастся ли мне прихватить столь незнакомую натуру. Вдруг я начну скользить поверхностным и туристическим взглядом по неописуемым испанским красотам. Имею ли я право произнести хоть слово об этой земле, не пережив там любовь, кровавую разлуку, смертельную опасность?
Спокойно, говорю себе, Мухтар, спокойно, везде одно и то же небо, одна земля, одна вода и камни. А все различия «возьмем на карандаш».
Естественно, когда ты очутился в острой, незнакомой, непредсказуемой для тебя обстановке, ты, ручка и блокнот становитесь единым организмом.
Однажды в городе Жуковском я познакомилась со старейшим русским воздухоплавателем Иваном Шагиным, на чьем счету было множество серьезных полетов, в том числе длительных, ночных, зимних… Сорок лет он летал в небе на аэростатах. Я сказала «летал». Но он поправил меня «ходил». Я записала это в блокнот: «ходить в небе на аэростате».
Сделала выписку из особого документа Шагина, что он может «производить полеты на аэростатах до высоты десяти тысяч метров при любой погоде, исключая грозу».
Чувствуете, какие пошли слова, каким повеяло стилем? Всем этим надо осторожно и аккуратно проникаться.
Шагин разрешил мне отправиться с ним в полет.
– Вам надо «понюхать воздуха», – он мне сказал.
И я записываю: «понюхать воздуха».
Приехала в город Рыльск, на полуострове не вижу никакого шара. Дальше запись в блокноте: «Только на брезенте, будто серебряная шкура огромного доисторического животного, расстелена оболочка».
Уже накоплены кое-какие сведения о корзине: «Неподалеку от оболочки желтая с красной полосой корзина, или гондола, сплетенная из упругого ивового прута. Корзину еще делают из камыша, но ива лучше. Каким бы ни вышло приземление, ивовая корзина смягчит, погасит удар о землю».
Портрет Шагина: «Иван Александрович, в шерстяном темно-синем свитере, волосы назад, на щеках бакенбарды, шагает вокруг оболочки по брезенту, на нее саму, я заметила, ни разу, даже нечаянно, не наступил». Что в этой фразе? Глубокая сущность взаимоотношений воздухоплавателя и аэростата.
Записываю команды: «До-оставай такелаж!», «Дать газ!»
«С жутким шипением, – пишу я потрясенным и непонятным почерком в блокноте, – оболочка начала оживать и приподниматься. Чтобы шар сразу не утянуло в небо, много людей удерживало его за тросы, да еще на петли навесили балластные мешки. Он вздувался, вздувался, на боку его появилась большая красная звезда, и я увидела, что шар – не шар, а вытянутой формы аэростат! Марка – КАН-640. Вид бывалый, залатанный…»
Дальше запись: «Как проверяют, нет ли дырки в аэростате? Наполнят воздухом, заберутся внутрь и смотрят в темноте: есть лучик света – ставь заплатку».
Записываю команды Шагина – такие вещи не придумаешь, не высосешь из пальца, их можно только услышать и записать: «На нос марш! Нос на левый борт, корма на правый! Корзину! Прибор! Экипаж, приготовиться!»
«Звездное небо, – пишу я каракулями в блокноте, – и в желтом луче прожектора медленно идет вверх мой серебряный КАН-640».
Как поэтично ввинтилось сюда негладкое, неуклюжее, специальное имя аэростата, душевно освоенное и раскрашенное серебряным.
Ни завтра, ни послезавтра в полет меня не взяли. Синоптики обещали грозу. За эти два дня записаны только два наблюдения в блокноте: «Аэростат стоял, зачаленный штормовыми поясами к железным, ввинченным в землю штопорам». Эти конкретные специфические слова явно не из моего лексикона. Я их там услышала и поскорее, пока они не вылетели из головы, записала на мокром от моросящего дождя листочке. Зато вторая фраза об аэростате на полуострове – моя родная: «Он мок под дождем, одинокий, как яйцо, подкинутое на полуостров какой-то невиданной птицей».
Тем временем я неотступно ходила за Шагиным, записывая самые поразительные истории, которые с ним когда-либо приключались. Подробно, с деталями, иначе в них невозможно будет поверить. Это уже не блокнот – большая тетрадь, спокойная обстановка, обстоятельные рассказы: как он поднимался в открытой гондоле выше десяти тысяч метров… как чуть не целые сутки пробыл в полете в двадцатиградусный мороз… как шел на высоте в связке из нескольких шаров… а ночью или в туман, когда видимость – ноль, благополучно сажал аэростат на землю…
И вот наконец летная погода. Аэростат уже наготове, а возле корзины ждет меня Шагин.
– Экипаж, в корзину! – скомандовал он лично мне, как только мы надели с ним парашюты.
– Корзина есть! – говорю. Я это выражение услышала, когда улетал другой экипаж. Теперь я его лихо применила и, оказавшись в корзине, быстро записала в блокнот.
Потом огляделась внимательно и сделала краткое описание содержимого корзины: «Корзина снаряжена для серьезного полета. Радиостанция для связи, высотомер, вариометр для измерения скорости подъема и спуска, часы-хронометр и мегафон (сто раз я спрашивала у Шагина: это что? это для чего? Здесь очень важно значение и звучание таких слов, они дают точную краску, однако надо будет выскочить из их заколдованного круга, а то получится слишком научно и по-деловому!)… и мегафон, – я продолжаю перечисление, – на который Иван Александрович повесил свою коричневую вельветовую кепку».
Надеюсь, вы понимаете, что нам в ряду высотомеров и вариометров дает такая теплая деталь, как вельветовая кепка Шагина, по-домашнему повисшая на мегафоне? То, что он в этой корзине – дома! Все тут привычно для него, все обжито, плыть в облаках и через мегафон общаться с людьми с высоты – это его родная стихия.
Деталь – это наше ВСЕ. И поглядите, какой может быть результат, когда вы вдруг осознаете гигантскую роль маленькой и точной детали.
Спустя несколько лет после этого полета друг моего мужа Лёни спросил у меня:
– Ходят слухи, что ты летала на аэростате со старейшим воздухоплавателем Иваном Шагиным?
– Да, – говорю я. – Летала.
– Какой кошмар! – он воскликнул. – Тишков Лёня – молодой человек, а его жена – ветеран советского воздухоплавания!
Наташа Малиновская
Прыжок
Я решила прыгнуть с парашютом.
Меня наставляли: когда прыгнешь – считай до открытия купола, потом плюнь, если плевок висит рядом с тобой, значит, все в порядке, если ты его обогнала – дергай запаску.
Не успела оглянуться, сижу я с серьезным видом в маленьком самолетике в огромном шлеме, он мне на глаза съезжает, за плечами у меня парашют в сумке, на груди еще один, на всякий случай.
Люблю я летать в самолетах, но очень меня укачивает, а самолетик все кружится и кружится над полем, у меня от восторга дух замирает, но и подташнивает уже заметно. Все равно смеяться хочется, петь и кричать. Только вокруг меня серьезные все, бледные.
Я – крайняя. Не употребляют на аэродроме слово «последний», не любят, говорят – крайний. Я – самая легкая, и это здорово. Мне с моего места и землю-то в открытую дверь не видно, зато видно летчика.
Смотрю, народу вокруг осталось совсем немного, шлем и шум мотора мешают мне слышать даже собственный смех.
Инструктор взмахивает рукой: «Крайнее звено, подъем!» Я вскакиваю, какой ужас! Семнадцать килограммов за моей спиной превратились в пятьдесят, не говоря уж о пяти на груди. Нас осталось трое, втроем мы и валимся назад, на пол. Первая преодолевает, наконец, расстояние до двери, вторая… Теперь я. Я храбро делаю несколько шагов до люка, даже землю вижу немного, над ней – облака, а сама она похожа на коврик. Такой лежит в комнате у моего сына: поля, игрушечные дома, дороги.
Ветер с силой толкает меня в грудь и отбрасывает назад. Я – вперед, он меня – назад, я – вперед, меня – назад. Я посмотрела на инструктора и взмолилась: «Я никак не…» Он, недолго думая, с силой толкнул меня в люк.
– 141, 142, 143, – хлопок за спиной. Открылся парашют.
Теперь надо посмотреть вверх на купол. Ну вот, шлем не дает, сползает на глаза, и все тут.
И вдруг я поняла, что сижу в воздухе. Я не лечу, как птица, и не падаю, а… сижу. И я заплакала от радости.
А ночью проснулась и поняла, что плюнуть-то забыла. Забыла, и все, придется еще раз прыгнуть.
Два шага в летящей корзине, и она качнулась, как лодка на воде, в днище я увидела дырочку, а сквозь нее – корову размером с муравья. Да так отчетливо все было видно: гуси, люди, собака, железнодорожная станция!.. Мост, озеро, полуразрушенный монастырь. Черная тень аэростата на горе и тень корзины – мутное пятнышко. Над нами серебряное пузо – двадцать два метра в длину! Хвост, плавники наполнены воздухом, они не дают аэростату «клевать носом» и делать «вертухи». Солнечнобокий, сияющий, он поднимался в синеву…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.