Глава 2. «Пантеон» во втором поколении

Глава 2. «Пантеон» во втором поколении

В возрасте пятнадцати лет, после смерти отца я потерял всякую связь с «Пантеоном». Но в 1961 году преемники Вольфов нежданно-негаданно предложили мне должность в этом издательстве, только что перешедшем в собственность «Рэндом хауз». Новые владельцы сознавали, что немногочисленный штат «Пантеона» нужно дополнить, как минимум, еще одним редактором на полной ставке. Я с энтузиазмом согласился занять это место и в начале 1962 года, неискушенным юнцом, даже не подозревая о всей сложности и хлопотности книжного дела (что, впрочем, в двадцать шесть лет простительно), со сладко замирающим сердцем прибыл в офис «Пантеона». Издательство размещалось в доме, который нью-йоркцы прозвали «Утюжок»[37], — трехгранном небоскребе на углу Четвертой улицы и Шестой авеню. В «носовой части» этого здания, которое мне лично больше кажется похожим на корабль, находился кабинет моего отца. Все годы после кончины Жака Шиффрина он так и простоял пустым в знак уважения к покойному. Здание было неказистое, облупившееся, занятое в основном мастерскими — например по изготовлению аккордеонов, — а также несколькими швейными предприятиями. Но соседями «Пантеона» по этажу были и интереснейшие издательства страны: «Нью дирекшенз» («New Directions»), «Пёллегрини» («Pellegrini»), «Кьюдцахи» («Cuddahy»), а также редакции левого журнала «Нейшн» («Nation») и марксистского издания «Мансли ревью» («Monthly Review»).

После отъезда Вольфов бразды правления перешли к тем, кто ранеё ведал производством и реализацией книг. Но этим добросовестным, милым людям не хватало редакторской квалификации, чтобы по-прежнему выпускать книги под стать тем, которые прославили «Пантеон», — то есть сохранять уровень, оправдывающий надежды «Рэндома». На мой рабочий стол попадали как замечательные вещи — к примеру «Повесть о жизни» Константина Паустовского, — так и множество посредственных, но уже купленных у авторов произведений: руководство безмерно полагалось на чересчур оптимистичные отзывы своих рецензентов.

Но так продолжалось недолго. Спустя несколько месяцев мы переселились на цокольный этаж небольшого дома рядом с роскошной резиденцией «Рэндом хауз», построенной Виллардом на углу Пятидесятой и Мэдисон, и новые владельцы стали повнимательнее присматриваться к своему приобретению. Безусловно, фирма «Рэндом хауз» не прогадала. Ценность сводного каталога «Пантеона» и колоссальная популярность наших детских книг во много раз превышали покупную цену издательства. Беннет Серф в своих мемуарах утверждает, что одна только прибыль от издания «Доктора Живаго» в мягкой обложке полностью возместила расходы «Рэндом» на покупку. Зато «взрослый» раздел текущего издательского плана был подобран крайне неудачно, и спустя несколько месяцев после моего появления в «Пантеоне» оба моих начальника заявили о своем уходе.

Среди тех, кто остался работать, преобладали мои ровесники. То была горстка молодых людей, смысливших в закулисных тонкостях издательского дела ненамного больше, чем я. Весть об уходе начальников заставила нас сплотиться, и я отправился в «Рэндом хауз» с просьбой предоставить нам автономию. Тут надо отметить, что в первые месяцы работы в «Пантеоне» я был слишком мелкой величиной, чтобы встречаться лицом к лицу с директорами головной компании; они представлялись мне какими-то небожителями. Беннет Серф, главный редактор «Рэндом хауз», был мне известен в основном как автор юмористической колонки в «Сэтердэй ревью», которая мне очень нравилась в юности, а также как ведущий телевикторины «Подскажите мне строчку» («What’s My Line?»). На «голубом экране» Беннет валял дурака, и большая часть населения Америки даже не подозревала об истинном масштабе его личности. Но Беннет — это еще и одаренный литератор, чей словесный портрет Д.Х. Лоуренса удовлетворил бы любого авторитетного критика. Это человек, благодаря которому «Рэндом» напечатало «Улисса» Джеймса Джойса, а также произведения Гертруды Стайн и многих других писателей первой величины. Компаньоном Беннета был Дональд Клопфер, оттенявший его «звездный блеск» своей внешней непримечательностью. Кстати, они были не только коллегами, но и закадычными друзьями (так, они прославились тем, что много лет просидели в одном кабинете лицом к лицу). Клопфер старался не привлекать к себе внимания, но в издательстве его роль была ключевой; именно его многие считали подлинной вдохновляющей силой «Рэндом».

Итак, я сказал компаньонам-руководителям, что, разрешив нам действовать самостоятельно, они мало чем рискуют. На ближайшие месяцы нам вполне хватит книг, унаследованных от прежнего начальства. Если же нам не удастся найти хороших новых книг, пусть «Рэндом» просто прекратит эксперимент (в двадцать шесть лет перспектива поиска новой работы еще не пугает). Мне даже в голову не приходило, что я живу во времена, когда подпускать к рулю молодежь как-то не принято. Также я совершенно не подозревал о существовании еще одного аргумента в нашу пользу. «Рэндом хауз» только что приобрело фирму Альфреда Кнопфа и не хотело создавать впечатление, будто намеревается закрыть все свои, новые дочерние издательства и создать какую-то общую издательскую марку. Альфред Кнопф мог воспринять закрытие «Пантеона» как предвестие упразднения своего собственного детища…

Помимо вышеуказанных прагматических соображений, в решении «Рэндом хауз» передать нам бразды правления присутствовала и весьма значительная доля идеализма. Вспомнив свои первые шаги в бизнесе, Беннет и Дональд рассудили, что наша рискованная идея внесет приятное разнообразие в устоявшуюся рутину. Они определенно одобряли наши вкусы — а мы старались отбирать интеллектуальную литературу; Дональд часто повторял, что эти книги привносят в продукцию «Рэндом» «ноту изысканности». Он воспринимал нас как молодых продолжателей многолетней работы Кнопфа, дающих «Рэндом» возможность вновь приобщиться к миру интеллектуального и космополитического книгоиздания. На первом же году существования «Пантеона» в новом качестве Беннет и Дональд назначили меня директором по издательской части (позднее название должности сменилось, и я стал именоваться исполнительным директором); они оказывали «Пантеону» невероятную поддержку — фактически дали нам «карт-бланш» в тот решающий стартовый период. Выражение «упор на прибыль» я был вынужден заучить лишь много лет спустя. Тогда же наша задача состояла в том, чтобы выпускать самые лучшие книги, какие мы только можем найти, хотя, конечно, нас самих волновало, будет ли на них спрос.

Дональд особенно охотно наблюдал за становлением «Пантеона», а впоследствии стал моим ближайшим наставником и покровителем. Однако поначалу он рекомендовал мне обращаться за советами к Роберту Хаасу. Хаас — старший партнер фирмы «Рэндом», опытный и эрудированный издатель старой школы — был очень рад вновь заняться книгами того рода, какие он редактировал в молодости. Когда мы познакомились, ему было семьдесят два года — мои двадцать семь, прочтенные наоборот. Но, как я вскоре обнаружил, издательское дело мы, несмотря на разницу в возрасте, понимали одинаково. Когда его собственное издательство «Смит эвд Хаас» («Smith & Haas») слилось с «Рэндом», он «привел с собой» Андре Мальро и ряд других выдающихся французских писателей. Хаас выслушивал, не перебивая, мои идеи и давал мне тактичные, ни в коей мере не авторитарные советы. Сейчас, размышляя о тех годах, я только диву даюсь. Мне ни разу не запретили заключать договор на какую-либо из отобранных нами книг — а ведь поначалу очень многие из них оказывались убыточными. Какое беспрецедентное доверие ко мне и какая, кстати, редкостная уверенность руководителей «Рэндом» в правоте своего курса! Единственный «нагоняй», который я могу припомнить, — это как Дональд еле заметно выгнул бровь, когда я сознался, что пока не прочел новую Мэри Рено (ее исторические романы входили в число самых коммерчески-успешных книг, унаследованных нами от старого «Пантеона», но мои интересы лежали совсем в другой области).

Попав в эти идеальные условия, мы могли сосредоточиться на поисках тех книг, которые сами считали «главными». Мы были не столь наивны, чтобы отрицать полезность умеренной дозы бестселлеров, и посвящали массу времени работе над горсткой «наследственных» ходовых книг. Благодаря Вольфам на первом же году своего существования мы смогли выпустить «Жестяной барабан» Гюнтера Грасса — писателя, который почти сорок лет спустя стал Нобелевским лауреатом. Когда мы представляли эту планируемую к изданию книгу отделу продаж, Беннет, ознакомившийся с рукописью, высказал свои сомнения по поводу ряда интимных сцен. (Забавно, что, прежде чем затронуть эту тему, он из деликатности попросил удалиться единственную женщину, которая присутствовала на совещании, — вот какое пуританство царило в тогдашних издательствах). Мы без особого труда убедили Беннета печатать роман без купюр. Нарекания на «Жестяной барабан» начались лишь в наше время — и это свидетельствует, что культурный климат меняется в сторону жесткой цензуры, характерной для очень многих небольших городков нашей страны.

Авторы бестселлеров былого «Пантеона» — Мэри Рено, Зоэ Ольденбург и другие — присылали нам свои новые рукописи, что обеспечивало финансовую базу для менее «массовых» книг, которые старались включать в план мы. Моими ближайшими помощницами были Пола ван Дорен и Сара Блэкберн, пришедшие в «Пантеон» еще до меня. Пола занималась традиционными «беспроигрышными» авторами «Пантеона» — Мэри Рено, Аланом Уоттсом, Джеймсом Моррисом; а Сара нашла для нас ряд новых авторов, в том числе Хулио Кортасара.

Тысяча девятьсот шестьдесят второй год — год нашего дебюта — не благоприятствовал интеллектуальному, новаторскому книгоизданию. Правда, эра Маккарти окончательно завершилась в 1954 году, но ее последствия чувствовались еще очень явственно. Для интеллектуальной жизни Америки то был период засухи. Я не стал бы соглашаться с мнением, будто главными причинами «охоты на ведьм» были проблемы шпионажа, тайной подрывной деятельности и распространения коммунистических идей. Цель, преследуемая Маккарти, кажется мне кристально ясной: он стремился устранить с ответственных постов как в США, так и за рубежом интеллектуалов и политиков, приверженных рузвельтовскому «Новому курсу». Несмотря на расхождения в числе «подрывных элементов», списки Маккарти были направлены именно против этих классических либералов. Несомненно, от преследований пострадало бесчисленное множество коммунистов и их «попутчиков», но политическая задача Маккарти была куда шире: осуществить то, чего республиканцы добивались еще с 30-х годов, — аннулировать реформы «Нового курса». И во многих отношениях ему это удалось.

С временами Маккарти совпала пора моего взросления; на моих глазах в Америке почти исчезли инакомыслие и прогрессивные взгляды. При всем моем яром неприятии коммунизма (я вырос на историях о путешествии моего отца с Андре Жидом в Россию, по итогам которого Жид написал знаменитое «Возвращение из СССР», книгу об ужасах сталинизма 30-х годов), я не мог не отдавать себе отчета в том, скольких американцев заставили замолчать или поставили на положение маргиналов. И потому в первые месяцы работы в «Пантеоне» я предложил издать произведения левого журналиста А.Ф. Стоуна, одного из немногих, кто выступил против безумия маккартизма. Впоследствии Стоуна признали выдающимся деятелем американской журналистики, наставником, воспитавшим целое поколение писателей и критиков. Но при виде книги Стоуна мои начальники по «Пантеону» начали мяться и придумывать отговорки — дескать, никак нельзя взять такую спорную книгу. Примерно в тот же период, как мне помнится, я сидел в редакции новорожденного еженедельника «Нью-Йорк ревью оф букс» («New York Review of Books», основан в 1963 году) и наблюдал, с каким волнением его редактор Боб Сильвере обсуждает, следует ли заказывать Стоуну статью.

Интеллектуальный антикоммунизм, существовавший в ту пору, по большей части субсидировался ЦРУ (об этом увлекательно и подробно повествует Фрэнсис Стонор Сондерс в книге «Холодная война» в области культуры» (Frances Stonor Saunders «Cultural Cold War»)). Соответственно тех, кто анализировал с либеральных позиций американскую политику, особенно внешнюю, в ту пору было считанное количество. В Соединенных Штатах было не так уж много либеральных ученых и журналистов, которых мы могли бы привлечь к работе на «Пантеон». Это заставило нас перевести взгляд на Европу, где битвы «холодной войны» не так болезненно сказывались на интеллектуальной жизни.

Благодаря аспирантской стипендии, предоставленной (чисто случайное совпадение!) фондом Меллонов, мне довелось два года провести в Кембридже. Почти весь второй год я проработал в «Гранте»[38] — оказавшись, между прочим, ее первым редактором-американцем. Среди авторов журнала было много людей моего поколения, которые впоследствии добились в Англии известности на писательском и актерском поприще: Маргарет Дрэббл, Майкл Фрейн, Джонатан Спенс, Джон Берд, Элеонор Брон. «Гранта» была не только студенческим журналом, но и настоящим «резонатором» всего кембриджского сообщества, поскольку мы публиковали статьи не только студентов, но и преподавателей. Среди наших авторов были искусствовед, специалист по архитектуре Рейнер Бэнхэм и социолог Роджер Мэррис. Для Великобритании то был период бурного интеллектуального брожения. Уже заявляли о себе «новые левые», развивавшие свои идеи в журналах наподобие «Юниверситиз энд лефт ревью» («Universities and Left Review», позднее переименован в «Нью лефт ревью»). Только что вышли в свет первые книги Реймонда Уильямса и Ричарда Хоггарта, оказавшие большое влияние на мое собственное мировоззрение. Разумеется, мы отрецензировали их в «Гранте». Вернувшись в США, я продолжал писать для английских политических журналов и по возможности следил за событиями на Британских островах. Время от времени меня даже приглашали на работу разные английские издатели, явно полагавшие, что трудиться в Лондоне мне будет приятнее, чем в Нью-Йорке.

Ориентация на Европу не только имела смысл в интеллектуальном плане, но и являлась хорошей книгоиздательской тактикой, поскольку в Англии и «на континенте» мы могли найти авторов, которые пока не были связаны контрактами с другими, более солидными американскими издательствами; таким образом, приобретение их книг не было сопряжено с чрезмерным финансовым риском для «Рэндом». Поскольку мы имели возможность издавать новые книги, не беспокоясь, все ли из них принесут немедленный доход или хотя бы позволят надеяться на прибыль от следующего произведения того же автора, наши критерии при заключении договоров были просты и ясны. Прежде всего нам требовались новые книги, отличающиеся тем, чего так не хватало Америке 50-х, — живостью ума. Мы стремились отыскать глашатаев политических идей, недозволенных к распространению в годы маккартизма, — идей, соответствующих моим личным убеждениям. В результате «Пантеон» оказался в завидном положении: мы с почетом принимали тех, кого другие отвергали или игнорировали.

Как-то после своего визита к Дональду Клопферу в мой кабинет зашел знаменитый Виктор Голланц и принес с собой гранки книги английского историка Э.П. Томпсона «Становление английского рабочего класса» (Е.Р. Thompson «The Making of the English Working Class»). В первый же вечер, едва принявшись за чтение, я понял, что передо мной историческое исследование, которое я безуспешно разыскивал все годы учебы в США и Англии. Для 50-х годов это было нечто уникальное: социально-экономическая история простых людей, написанная в удивительно яркой и оригинальной манере. Голланц охотно согласился продать нам 1500 экземпляров. Так было положено начало историческому разделу в издательских планах «Пантеона». С тех пор было продано в общей сложности более 60 тысяч экземпляров этой книги; она переиздается и до сих пор. В Великобритании «Пенгуин» в знак уважения к ее массовому изданию включил «Становление английского рабочего класса» в свою (увы, больше не существующую) серию «Пеликан» под почетным тысячным номером. После доброго почина Томпсона в наших планах появились и другие английские историки, в то время относительно неизвестные в Соединенных Штатах. Эрик Хобсбом, Кристофер Хилл, Джордж Руде, Э.Х. Карр, Дороти Томпсон и другие.

Воодушевленные спросом на такие исследования, мы стали искать похожие книги американских авторов. Вскоре после публикации Томпсона мы получили «Политическую экономию рабства» — докторскую диссертацию по истории рабства, написанную американским марксистом Юджином Дженовезе (Eugene Genovese). Ее уже отвергли двенадцать университетских издательств, поскольку консервативная идеология сочеталась в ней с откровенно марксистской методологией. Но это было чрезвычайно интересное исследование, отличный, как и книга Томпсона, образец «истории низов». Решение издать «Политическую экономию рабства» я принял, руководствуясь исключительно своим чутьем и личными вкусами; я опасался, что внешние рецензенты разделят мнение университетских издательств и порекомендуют нам отвергнуть эту спорную работу. Помимо следующих книг Дженовезе, наш портфель вскоре пополнили монографии таких выдающихся американских исследователей, как Херб Гатмен, Стотон Линд, Натан Хаггинс, Джон Доуэр, Гэбриэл Колкоу, Уоррен Сассмен, Айра Берлин, Ричард Фокс и Джексон Лирз.

В итоге Дженовезе доставил нам много сложностей. Он яростно нападал на своих коллег — прогрессивных историков, многих из которых мы также издавали. Наконец он ушел от нас, когда, не посчитавшись с его возражениями, я настоял на издании масштабного исследования Гатмена «Черная семья». К тому времени мы уже выпустили шедевр Дженовезе «Кати свои воды, Иордан» («Roll, Jordan, Roll»). Конечно, расставаться с ним было жаль — но меня очень печалили его сектантские перегибы и нежелание мирно сосуществовать с людьми, которые, как-никак, разделяли его основные предпосылки[39]. Мне не хотелось, чтобы издаваемые нами книги отражали только одну точку зрения на какую-либо тему, — мы стремились отразить весь спектр новых школ и течений, зарождающихся в США и Европе.

Английское влияние на наш «портфель» ощущалось также в области литературной критики и в сфере, позднее получившей название «культурология». Моя жена была преданной ученицей Ф.Р. Ливиса[40], да и сам я слушал его лекции в Кембридже. Когда Ливис написал краткую работу, критикующую «Две культуры» Ч.П. Сноу, мы поспешили выпустить ее в США. Книга имела большой успех. Нам также удалось издать более поздние работы Ливиса, включая книгу о Чарлзе Диккенсе, написанную им совместно с женой, — там он, кстати сказать, раскаивается в своем былом презрении к великому романисту.

Воодушевленный этими первыми открытиями, я начал ездить в Великобританию ежегодно. В те времена Лондон просто кишел интересными и своеобразными издательствами. Я приезжал на три недели, каждый день имел семь-восемь деловых встреч и уезжал с ощущением, что едва управился лишь с самыми неотложными делами. «Пантеон» я по-прежнему рассматривал как небольшую и небогатую фирму, а не как часть корпорации «Рэндом». Соответственно останавливались мы у друзей и жили скорее как аспиранты, чем как новоиспеченные издатели. Но такой подход был свойственен и многим лондонским издателям: некоторые вообще не имели офиса, обходясь собственным домом; пробираясь через к_ухню, перешагивая через маленьких детей, ты наконец попадал к заваленному бумагами письменному столу, где в грудах рукописей тебя ожидали потенциальные ценные приобретения.

В ту пору Лондон выглядел довольно неказисто. Посещая издательства, расположенные в центре города, — скажем «Рутледж» («Routledge»), — я шел мимо разбомбленных кварталов, на месте которых лишь значительно позднее, в эру Тэтчер, вознеслись сверкающие небоскребы. Да и издательский мир Великобритании тогда еще не распался на два лагеря, как сейчас, — не существовало нынешней пропасти между горсткой научных издательств и массовыми, чисто коммерческими фирмами. Большинство лондонских издательств выпускало широкий ассортимент книг, так что практически в любом из них можно было найти значительные литературные произведения и работы по общественным наукам. Самыми захватывающими были книги по политике и истории, но и в других сферах тоже шло бурное брожение. Я отыскал работы экономиста Джоан Робинсон, политического философа Р.Х. Тони и социолога Тома Боттмора. Что до такого выдающегося деятеля, как Ричард Титмусс, главный английский теоретик «государства всеобщего благоденствия», то мы выпустили его ставшую классикой книгу «Отношения дарения» («The Gift Relationship»), где безвозмездная сдача крови донорами рассматривается как символ общественных отношений. В 60-е годы политический климат в Америке изменился настолько, что «Нью-Йорк таймс бук ревью» смогло уделять такой литературе место на своей первой полосе.

Я не только приобретал права на уже готовые вещи, но и начал заказывать книги молодым английским историкам и прочим авторам. С давних пор меня очень занимала программа массового социологического наблюдения в период Второй мировой войны, когда интервьюеры, разъехавшись по всем уголкам страны, фиксировали жизнь простых граждан. Познакомившись с молодым историком Энгусом Колдером, я предложил ему написать книгу на основе этих изысканий. Так появилась «Народная война» (Angus Calder «The People’s War»), по-прежнему остающаяся одним из лучших исследований по английской истории того периода. Еще один молодой историк, Рональд Фрэзер, принес нам удивительную историю, записанную по устным рассказам испанского республиканца, который у себя на родине занимал пост мэра маленького городка, а после победы Франко был вынужден скрываться. «В подполье» стала первым из множества исторических трудов, написанных Фрэзером по нашему заказу. Стоит отметить также его масштабную устную историю гражданской войны «Кровь Испании» (Ronald Fraser «In Hiding», «The Blood of Spain»).

Поездки в Великобританию позволяли мне не только вербовать авторов, но и знакомиться с многочисленными молодыми людьми, моими единомышленниками, которые начинали задавать тон в местном издательском мире. Самая интересная компания в то время собралась вокруг «Пенгуина». Стареющий Аллен Лейн, ища главного редактора для «Пенгуина», остановил свой выбор на молодом книготорговце Тони Годвине, и благодаря тому в резиденции издательства — неброском георгианском особняке на Джон-стрит — создалась такая высокая концентрация талантов, какой еще не знало английское книгоиздание. Редакторы Дитер Певзнер, Чарльз Кларк, Тони Ричардсон вдохнули в «Пенгуин» новую жизнь и обеспечили английского читателя широчайшим ассортиментом новаторских книг как в области художественной литературы, так и в других сферах. Придя к ним со списком наших проектов, я встретил самый радушный прием. Факт сотрудничества с «Пенгуином» заметно облегчил нам контакты с другими зарубежными издательствами. Так началось партнерство «Пантеона» и «Пенгуина», которое длилось много лет и воплотило в жизнь, несмотря на разницу в наших «весовых категориях», множество совместных проектов. Спустя много лет, когда из «Пенгуина» ушло несколько ведущих редакторов, я сумел убедить своих коллег по «Рэндом хауз» оказать им финансовую поддержку. Так возникло небольшое независимое издательство «Уайльдвуд» («Wildewood») — полная противоположность той фирмы, из которой позднее вырос «Рэндом хауз Ю. Кей.» («Random House U.K.»). «Уайльдвуд» задумывался как небольшая, серьезная фирма, которая будет заниматься распространением книг в мягкой обложке, выпускаемых «Рэндом» под маркой «Винтидж» («Vintage»), а также розыском новых идей и авторов в Англии. К сожалению, спустя несколько лет эксперимент прекратился.

От Чарльза Кларка я впервые узнал о работах Рональда Лэнга[41], молодого психоаналитика, рьяного критика средневековых методов, все еще применяемых в британской психиатрии. Вместе со своим коллегой Дэвидом Купером Лэнг написал солидный научный труд «Разум и насилие». Но работа «Политика опыта», которую мне дал Кларк, представляла собой нечто радикально иное. То было пламенное полемическое выступление, где опровергалась традиционная точка зрения на сумасшествие и предлагалась альтернативная интерпретация этого явления, а под конец приводились пространные описания галлюцинаций, вызываемых ЛСД. «Политика опыта» вызывала настоящий шок, и вначале я замялся, не зная, как отреагирует на книгу психоаналитический истеблишмент Америки, известный своим непоколебимым консерватизмом. Но мудрый Чарльз посоветовал мне отбросить сомнения — и «Политика опыта» снискала невероятную популярность (издание в мягкой обложке разошлось полумиллионным тиражом), дав начало головокружительной карьере Лэнга. Позднее мы выпустили ряд его замечательных книг по психоанализу, в том числе «Расщепленное Я» и «Я и другие».

Хотя теперь репутация Лэнга, мягко говоря, запятнана — к основном из-за печального финала его карьеры, — профессиональные психоаналитики признают ценность большей части его работ. Его критика внесла немалый вклад в усилия психоаналитиков Европы и США, стремившихся пересмотреть принципы лечения шизофреников. Однако Лэнг оказался жертвой своей колоссальной славы. Упрощенные до предела пересказы его концепции стали элементом контркультуры. Лэнг прослыл апологетом безумия, находящим корень всех душевных болезней в дурном влиянии семьи, а такая идея не могла не пленить молодежь 60-х. Лэнг и сам способствовал этому процессу популяризации, разыгрывая роль этакого гуру — по предложениям импрессарио он разъезжал по США с настоящими гастролями; его лекции привлекали толпы слушателей и возбуждали бурю протестов у коллег. Он начал писать в расчете на вкусы массового читателя. Огромным успехом увенчалась публикация сборника стихов «Узлы», где описывались хитросплетения в отношениях между людьми, и Лэнг превратился в знаменитого автора бестселлеров, подверженного всем сопутствующим этому статусу опасным соблазнам. В своих поздних книгах он лишь повторял уже не раз сказанное; со временем усиливающаяся зависимость от наркотиков и алкоголя взяла свое, и в возрасте шестидесяти двух лет он умер.

Через Лэнга и Купера мы вышли на Джульет Митчелл, впечатляющую своим талантом молодую феминистку, старавшуюся примирить внешние противоречия между марксизмом и фрейдизмом; эту задачу она продолжала решать и в дальнейшем на поприще практического психоанализа. Митчелл была дружна с другими английскими феминистками — Энн Оукли, Шейлой Роуботем. Их труды мы тоже стали издавать. Все вместе они способствовали формированию нового, политически-активного феминизма; впрочем, неприкрытая политическая ангажированность этих ученых сделала их заведомыми изгоями в атмосфере конформизма, возобладавшей в феминистическом движении Соединенных Штатов. В конце 80-х я предлагал издательствам разных университетов для переиздания исследование Джульет Митчелл на тему психоанализа и женщин, ныне считающееся классикой. Отовсюду мы получили письма с отказами, где без обиняков сообщалось, что такую откровенно марксистскую литературу они даже не рассматривают.

К сожалению, пришло время, когда сотрудничество с «Пенгуином», подарившее нам книги Лэнга и ряд других удач, оказалось под угрозой. Первые тревожные симптомы появились довольно рано. Мы с самого начала ощущали особую духовную близость с «Пенгуином», ибо сотрудники обоих издательств принадлежали к одному поколению, пылко жаждущему интеллектуальных революций. Но не менее важна была наша общая «счастливая звезда»: «Пенгуин», такая же крупная корпорация, как и «Рэндом», доверял младшему поколению ответственную работу, которая отнюдь не сводилась к обязанностям отыскивать и скупать самые выигрышные бестселлеры, копирующие продукцию других издательств (хотя, конечно, приходилось делать и это). Одной из основных задач «Пенгуина» оставалось издание недорогой библиотеки общественно значимой публицистики и научной литературы — замысел, возникший в 30-е годы у В. К. Кришны Менона, продолжал жить.

Но в 1970 году Аллен Лейн продал «Пенгуин» компании «Пирсон», одному из крупнейших в Великобритании концернов, собственнику пестрой коллекции самых всевозможных фирм — от газеты «Файнэншл таймс» до «Буэнос-Айрес уотер компани». Чарльз Кларк и его коллеги по издательству уговаривали Лейна, которому уже недолго оставалось жить, передать «Пенгуин» под управление государства и тем самым обеспечить его дальнейшее независимое существование на правах некоммерческой организации. Если бы Лейн дал согласие, английский издательский мир, возможно, пошел бы по совсем иному пути. «Пенгуин» по-прежнему держал бы высокую планку в области коммерческого книгоиздания и покупал бы для выпуска массовыми тиражами книги других издательств; его конкуренты, обслуживающие широкого потребителя, были бы вынуждены поступать по его образцу. Впрочем, от Лейна, всегда ставившего интересы бизнеса на первое место, вряд ли следовало ждать столь благородного жеста. Сделка о продаже была заключена. На пост генерального директора «Пирсон» пригласила (увы, ненадолго) блестящего литератора и издателя Питера Кальвокоресси. Похожее решение приняла и американская компания «Харперз», усадив в президентское кресло Мела Арнольда, изобретателя «дешевой интеллектуальной книги». Оба новоиспеченных руководителя пришли из весьма достойных небольших независимых фирм: Кальвокоресси — из «Четто энд Уиндус» («Chatto & Windus»), Арнольд — из «Бикон пресс» («Beacon Press»). Я с большим интересом следил за их карьерой и очень опечалился, когда оба не выдержали погони за сверхприбылями, диктуемой после поглощений новыми владельцами.

Утратила самостоятельность и «Нью америкэн лайбрэри». Первый раз «НАЛ» была поглощена крупной корпорацией «Лос-Анджелес таймс миррор» («Los Angeles Times Mirror») в 1960 году, когда я сам там еще работал. Три года спустя эта же корпорация приобрела «Уорлд паблишинг» («World Publishing»). Билл Тэрг — один из немногих издателей, написавших мемуары, — нелестно отзывается о новых владельцах, именуя их «аферистами с манией величия», а также «маркетологами с логарифмической линейкой в заднице и жаждой власти в глазах»[42]. Новая власть вскоре кардинально изменила издательскую политику, и ко времени, когда «НАЛ» перешла к «Пирсон», она была уже самой заурядной фабрикой массовой продукции.

Следя за французской прессой, я сознавал, что масса интересной литературы, выходящей во Франции, так и не перебирается через Атлантику. Поэтому я взял за обычай ежегодно наезжать в Париж и отбирать книги, заслуживающие перевода на английский. Показательна история одного из первых моих открытий — «Истории безумия» Мишеля Фуко, ныне входящей в список обязательной литературы по почти всем университетским курсам общественных наук. Эту работу, вышедшую во Франции, американские ученые несколько лет просто не замечали. Я набрел на книгу Фуко в парижском книжном магазине и с первой же страницы понял, что держу в руках нечто необыкновенно интересное. В 1965 году «Пантеон» выпустил ее под названием «Madness and Civilisation» («Безумие и цивилизация»). Затем мы выпустили и остальные книги Фуко, которые имели большой успех. Правда, в первые годы его американская аудитория была крайне мала — и это свидетельствует, что интеллектуальная изоляция Соединенных Штатов продолжалась еще долгое время после ухода Маккарти с политической сцены. Американские университеты крайне неохотно соглашались приглашать Фуко, а отзывы о его трудах в солидных журналах были по большей части отрицательными.

Фуко был далеко не единственным из «завербованных» нами французских авторов. «Пантеон» издавал ученых Франсуа Жакоба и Октава Маннони, социологов Эдгара Морэна, Жоржа Баландье и Жана Дювиньо, журналистов класса Клода Жюльена и Андре Фонтена (ведущих редакторов «Ле-Монд»), историков Жоржа Дюво, Жоржа Дюби и Моше Левина. Благодаря неоценимой помощи шведского литературного критика Густава Бьерстрёма, с 50-х годов представлявшего интересы «Пантеона» в Париже, мы также выпускали первоклассные произведения художественной литературы. Я имел счастье издавать произведения Маргерит Дюрас, начиная с «Любовника». Это был первый после «Мандаринов» Симоны де Бовуар французский ро ман, сделавшийся в Америке бестселлером; его успех позволил нам извлечь из забвения целый ряд более ранних книг Дюрас. (Много лет спустя мое издательство «Нью пресс», с любезного разрешения Дюрас, начало свою деятельность с издания «Любовника из Северного Китая» — поздней, более откровенной версии знаменитого автобиографического романа, упомянутого выше.)

В других издательствах усиливалась тяга к прибыли: так, даже Жан Поль Сартр был отвергнут фирмой, уже выпустившей много его книг, — «Кнопфом». Мы же охотно согласились работать с Сартром и выпустили ряд его поздних произведений, включая «Военные дневники», а также книгу Симоны де Бовуар «Прощай» — историю ее отношений с Сартром; также нами были переизданы в мягкой обложке некоторые из ее ранних произведений.

Многие из вышеперечисленных авторов не встречали отклика у американского читателя. Перечитывая длинный список книг, которые мы неутомимо доставляли из-за Атлантики, я невольно поражаюсь: оказывается, наши дела — по крайней мере вначале — шли не лучше, чем у наших предшественников в военные годы. Сколько бы мы ни переводили самые интересные и многообещающие труды французских мыслителей, наши усилия — шла ли речь об истории, психоанализе или других дисциплинах — разбивались о глухую стену невнимания американских читателей и рецензентов. Когда в 1968 году пресса разругала (если не считать почтительной статьи на первой полосе «Нью-Йорк таймс бук ревью») «Азиатскую драму» Гуннара Мюрдаля[43], я поинтересовался реакцией на его «Американскую дилемму» и другие, более ранние произведения. И с изумлением обнаружил, что один из самых авторитетных в Европе исследователей общественно-политической жизни США вначале был воспринят нашими обозревателями как назойливый советчик, лезущий не в свое дело «голландский дядюшка». Если учесть, что Мюрдаль прозорливее всех разглядел ловушку, в которую попалось американское общество — пресловутое взаимоналожение расизма и экономического неравенства, — нежелание американцев читать его книги оказывается вполне объяснимым. Приняв мнение Мюрдаля в штыки, американцы продемонстрировали, что не склонны менять свою позицию. Тут имело место уже не инстинктивное мракобесие времен Маккарти, а, скорее, первые проявления неоконсерватизма.

Мое личное знакомство с Мюрдалем произошло в Нью-Йорке в начале 60-х годов, на некоей конференции, где он выступал с докладом. Его критика американской социальной политики произвела на меня большое впечатление. Я спросил, не хочет ли он написать новую книгу для американского читателя, и он без долгих раздумий согласился. Впоследствии он вспоминал о «малорослом смуглом субъекте», который подошел к нему и заказал книгу. (Я никогда не считал себя особенно малорослым или смуглым, но рядом с крупным светловолосым Гуннаром, вероятно, смотрелся именно так.) Так появилась книга «Вызов изобилию», положившая начало многолетнему сотрудничеству, благодаря которому увидели свет многие значительные труды Гуннара. Он гордился тем фактом, что книга «Вызов изобилию», как сообщалось, лежала на столе президента Кеннеди накануне его убийства. Нам уже не узнать, внял ли Кеннеди доводам Гуннара, но Линдон Джонсон объявил войну нишете, явно вдохновляясь мыслями из этой книги.

Благодаря Гуннару я подружился с его женой Альвой, которая была крупной фигурой на международной политической арене — не только как посол Швеции в Индии, но и как интеллектуальный лидер нейтральных государств. В конце жизни Альвы мы выпустили ее книгу «Игра в разоружение», которая, наряду с другими ее выступлениями, послужила поводом для присвоения ей Нобелевской премии. Еще ранее Гуннар получил Нобелевскую премию по экономике (пополам с Фредериком Хайеком, чьих взглядов Гуннар, кстати, абсолютно не разделял). Итак, супруги Мюрдаль стали просто уникальной парой: два Нобелевских лауреата в разных областях на семью! Но и их дети отличались многими талантами. Мы издали несколько книг их дочери Сисселы Бок, в том числе «Ложь», которая буквально прогремела, поскольку ее выход в свет совпал с Уотергейтом.

Также Гуннар познакомил меня со своим сыном Яном и настойчиво просил ознакомиться с его «Репортажем из одного китайского селения». Я и не подозревал, что в Швеции Ян уже знаменит как лидер маоистов; его сборник интервью, взятых у крестьян северных районов Яньани, был выдержан в духе проходившей в КНР кампании «Говори о горестях»: старики делились с молодым поколением воспоминаниями об ужасной жизни при националистическом режиме.

Когда мы получили шведский оригинал книги, наш рецензент-специалист, положительно оценив содержание, все же рекомендовал издать ее минимально возможным тиражом, чтобы не пробуждать у читателей симпатий к коммунистическому Китаю. Когда же книга вышла, «Таймс» объявила ее важным событием — но при внимательном прочтении рецензии становилось ясно, что ее автор пользовался досье ЦРУ на Яна Мюрдаля. Текст пестрел пространными цитатами из бесед, которые Ян имел в Пекине, — кому такое известно, кроме спецслужб? Другие рецензенты оценили книгу высоко, и в итоге она имела огромный успех.

Мы выпустили еще несколько книг Яна, в том числе автобиографический роман «Дневник европейца-отступника», названный «Таймс» одной из самых значительных книг того времени. Но Ян менялся — все дальше отходил от взглядов своих родителей в сторону шведского консерватизма. Он сделался ярым пропагандистом полицейского государства и противником разоружения, что, в общем, вполне уживалось с его маоизмом. Ян утверждал, будто его мать своими призывами к разоружению «продала шведов русским», и какое-то время высказывал опасения, что дело идет к русскому вторжению в Швецию. Так завязался своеобразный узел из политических и эдиповых конфликтов. По мере того как Гуннар с Альвой старели, наблюдать за происходящим становилось все больнее. Ян написал первый том трилогии о своем детстве, где беспощадно разоблачал родителей. Хотя написаны эти мемуары были великолепно, я счел, что их публикация в данный момент — дни Гуннара были уже сочтены — станет предательством с моей стороны, и попытался убедить Яна подождать до смерти отца. Но Ян вполне сознательно жаждал мести, а мой совет воспринял как попытку цензуры. В результате мы разорвали отношения, и после того, как трилогия имела огромный успех в Швеции, другой издатель выпустил ее в США. Спустя годы Ян Мюрдаль и я, постаравшись забыть о прошлых разногласиях, возобновили переписку. Но мне был преподан печальный урок о том, как рискованно издавать членов одной семьи.

С легкой руки Мюрдалей я начал каждые два года ездить в Швецию, где нашел ряд книг для перевода. Тут мне оказывал большую помощь Густав Бьерстрём, чей зоркий взор не пропускал ни одного шедевра шведской литературы. По его настоянию мы издали прозаика Пера Улофа Сундмана, поэта Гуннара Экелёфа и замечательный десятитомный цикл детективных романов о Мартине Беке, написанных Пером Валё и Май Шёвалль. Цикл снискал в Соединенных Штатах большую популярность — издание в мягкой обложке разошлось миллионным тиражом. Также мы близко сотрудничали с шведским издателем Яна Мюрдаля — Лассе Бергстромом из «Норштедтс» («Norstedts»). Он-то и рекомендовал нам произведения Ингмара Бергмана, чьи авторские сценарии, в том числе великолепные «Сцены супружеской жизни» и «Фанни и Александр», мы потом издавали много лет. Увы, в итоге Бергман стал для нас слишком уж знаменит. Во время одного из визитов режиссера в Америку к нему явился некий голливудский импрессарио и заверил, что его мемуары можно без труда продать за миллион долларов. Бергстром был поставлен перед выбором: выложить эквивалентную сумму или расстаться с Бергманом. Конечно, в итоге за мемуары Бергмана было заплачено на порядок меньше, но подобных финансовых запросов мы удовлетворить никак не могли…

С течением лет «Пантеон» нашел партнеров в Германии, Италии и постфранкистской Испании. Франкфуртская книжная ярмарка была для нас шансом не просто общаться с коллегами, но и совместно с другими издательствами заказывать книги авторам. Редакторы «Пантеона», включая меня самого, были сравнительно молодыми, еще не обстрелянными людьми. У нас было слишком мало опыта и знакомств, чтобы работать с широчайшим спектром интересующих нас направлений. Агенты и авторы предпочитали обращаться в более солидные подразделения «Рэндом», чем к нам. Конечно, мы могли бы склонить чаши весов в свою пользу, предлагая за новые книги кругленькие суммы — больше, чем «Рэндом» или «Кнопф». Но я знал, что интересующая нас литература вряд ли будет пользоваться широким спросом, а следовательно, глупо ввязываться в дорогостоящие войны за авторов. Лучше уж ориентироваться на Европу. Двигаясь в одной связке с нашими европейскими партнерами, мы успешно сводили риск для всех сторон к минимуму. Но не менее важна была наша убежденность, что мы делаем общее дело, очень полезное в культурном и политическом плане для всех наших стран.

На излете 60-х годов смелые книги, которые ранее были исключительной привилегией Европы, начали появляться и в США, и мы смогли кое-что предложить взамен нашим новым европейским партнерам. Книги Ноэма Хомского и Стадса Тёркела были переведены на все основные языки Западной Европы. Также мы старались в сотрудничестве с нашими коллегами создавать новые книги для совместного издания. Работая с издателями, которые подготовили перевод «Репортажа из одного китайского селения» Яна Мюрдаля, мы заказали серию аналогичных документальных книг о сельских поселениях по всему миру. Идея состояла в том, чтобы простые люди рассказывали своими слова ми о масштабных социальных переменах, отразившихся на их частной жизни.

Мы обратились к широкому кругу авторов — как социологов, так и писателей — с поручением посетить деревни в своих странах или бывших колониях этих стран и попытаться воссоздать на бумаге рассказы людей, которые стараются докопаться до причин и смысла пережитого. Серия вызвала горячий отклик во всем мире, и книги активно переводились на другие языки. Кстати, эта серия отлично сочеталась с издаваемыми «Пантеоном» историческими трудами нового типа, где рассматривались судьбы простых людей в прошедшие века. «Деревенская серия» практиковала тот же метод по отношению к нашему времени.

Серия насчитывала около дюжины томов из разных стран; авторов подыскивали наши коллеги в полудюжине зарубежных государств. Все мы были едины в своем стремлении высвободить издательское дело из тисков привычных меркантильных соображений. Идея, что сотрудничество нескольких издателей возможно только с целью выгодной продажи книги, казалась нам пошлой и унизительной. Со временем «Пантеон» наладил тесное международное сотрудничество с издательствами по всему миру. Первое место среди них занимал «Пенгуин». Тони Годвин заказал Рональду Блайду для серии том об английской деревне «Эйкенфилд», имевший большой успех, а также издал в Англии книги Стадса Тёркела и многие другие написанные по нашему заказу вещи.

О Тёркеле хотелось бы сказать особо. Пожалуй, среди авторов «Пантеона» не было другого человека, с которым меня связывали бы более тесные, выдержавшие испытание временем отношения. А началось все так: задавшись вопросом, кто бы мог написать о США на уровне Яна Мюрдаля, я подумал о радиоведущем Стадсе Тёркеле, делавшем в Чикаго популярную ежедневную программу музыки и интервью на радиостанций «WMFT». Радиостанция также выпускала журнал, где я и читал его интервью — поразительно глубокие, мастерски сделанные. Через общую приятельницу, английскую актрису Элеонор Брон (в то время она играла в Чикаго в «Секонд сити»), я познакомился со Стадсом и обнаружил, что когда-то этот ди-джей маленькой ФМ-радиостанции принадлежал к суперзвездам чикагской школы телевидения. Он и его соавтор Дэвид Гэрроуэй стали основоположниками жанра спонтанных репортажей, идущих «вживую» и без заранее подготовленного сценария. Студия созданной Тёркелом и коллегами передачи «В гостях у Стадса» была чем-то вроде уютного кафе, куда люди стекаются пообщаться.

Стадс начинал как актер, игравший как в театре, так и в теле- и радиоспектаклях. На подмостках он очутился, окончив в самый разгар Великой депрессии юридический факультет Чикагского университета. Работы для юристов не было, и Управление общественных работ[44] рекомендовало всем желающим попробовать себя в волшебном мире сцены. Он принимал участие в ряде политических акций либерального толка, в том числе в избирательной кампании Генри Уоллеса в 1948 году, и навлек на себя ненависть газеты «Чикаго трибюн» и ее печально знаменитого издателя, ярого реакционера полковника Маккормика. «Чикаго трибюн» так невзлюбила Стадса, что спустя годы отказывалась даже упоминать на своих страницах его радиопрограмму. Были и другие силы, постаравшиеся отлучить Стадса от телевидения. Казалось, его блестящей карьере пришел конец…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.