Глава 27 Кусочек масла

Глава 27

Кусочек масла

Где-то я прочитала такую фразу:

«Если вы только сможете увидеть, что этот человек действительно ЗДЕСЬ, в то же мгновение все, что вы увидите или услышите, расскажет вам о глубоком смысле существования».

Собственно, это все, что может быть кратко сказано о портрете.

Поэтому меня поразила портретная галерея, которая во всей красе явилась предо мной, когда я прочитала заметки Ольги Липко, сделанные в больнице.

Весной я решила попробовать вырастить тыкву. Положила семечко в мокрую тряпку, оно дало росток с корешками, листья, бутоны – все это у меня дома в Москве на подоконнике, и, наконец, распустились прекрасные желтые цветы.

Теперь, пока я ожидаю плод, любуюсь цветками и радуюсь за Ольгу, которая на моих глазах осуществила великий прорыв, превратясь из прекрасной девушки-блондинки как таковой в зоркого Наблюдателя Жизни с проникающим взглядом, иронией, самоиронией, способного чувствовать сюжет, деталь, необычайность интонации.

В какой-то степени в своих заметках она продолжает добрую традицию Хармса, что для нас, прекрасных девушек, практически недостижимо, поскольку черным юмором в подлунном мире владеют всего несколько продвинутых людей.

Но Ольга не просто подмечает абсурд нашей жизни, она смотрит на своих героев с такой любовью, теплотой и состраданием, что веселится душа и гордостью наполняется сердце наставника.

Ольга Липко

Больничные записки

Восьмого марта меня положили в больницу – обычную, районную.

Самой молодой в отделении оказалась моя соседка в палате тетя Таня. Ей шестьдесят лет. Мы подружились. В гости к нам заходила еще Клавдия Филипповна – она с мужем лежала в соседней палате.

Уже четвертую неделю эти женщины жили в больнице и замечательно выглядели: губы всегда накрашены красной помадой и ногти в тон помаде.

Сначала они обычно делились впечатлениями от процедур, потом шли воспоминания.

– Был у меня сосед – старик, – начинала Клавдия Филипповна, – часто в гости заходил и однажды говорит: уйду я скоро, только жалко, Дашка одна останется, ты ее тогда уж возьми себе.

Я его уговаривала: поживи еще. Так нет, повесился. А Дашку я себе взяла – хорошенькая такая, зелененькая. Только улетела весной, так жалко.

– Ой, – говорила тетя Таня, – а у нас тоже был, только желтенький. Мы ему подружку купили – голубую. У них даже птенцы вылупились – все зеленые.

* * *

Петровна, энергичная старушка, мыла полы в туалете и по совместительству жила в отделении: ее кровать стояла в коридоре у окна. Только на выходные она ненадолго отлучалась домой. И сразу обратно. Ее неуемной натуре здесь было интереснее.

Завидя в конце коридора незнакомца, она грозно спрашивала, что ему тут надо. Порядок есть порядок, неважно, что Петровна уже много лет была абсолютно глухая.

Было у нее два сына. Тетя Таня рассказывала, что младший – очень хороший, приходит к ней, сядет на краешек кровати, тихонечко посидит и уходит. А старший – пьяница и дебошир.

Я ни того ни другого так и не увидела. Но как-то раз лежу в палате, слышу, в коридоре мужской голос – громко, с надрывом:

– МАТЬ! МАТЬ!

А Петровна наша:

– Что? Что?

Видно, прочитала слово «мать» по губам.

– МАТЬ! ЧТО ЖЕ ТЫ СО МНОЙ ДЕЛАЕШЬ? А?!!

– Что? А? Что?

– МНЕ СКАЗАЛИ, ЧТО ТЫ УМЕРЛА, А ТЫ ТУТ СТОИШЬ!..

Как важен на этой фотографии морозный узор на стекле: он дает преломление взгляду, делает его не прямым, а опосредованным. Сквозь морозный узор обычная улица становится фантастическим пространством.

* * *

Как-то вечером мы с тетей Таней, Клавдией Филипповной и ее мужем сидели в коридоре у стола с лампой и разговаривали о том о сем. Из туалета показалась Петровна. Она подошла к нам, в фартуке, рукава засучены, руки по локоть мокрые. Сначала попыталась выяснить, о чем речь идет, но не поняла и тогда уверенно, громко начала рассказывать:

– Помню, пошли мы однажды со снохой в лес за грибами… Я притомилась, значит, села на пенек. А сноха как закричит: «Мама, оглянись!» Смотрю, а возле пенька – змея. Я как бросилась бежать, и так до дому. А змея за нами и вот так вот: крютится, крютится, – согнув указательный палец, Петровна стала рисовать в воздухе крюки.

Мы принялись оживленно обсуждать, что это была за змея. А Петровна, довольная произведенным впечатлением, слово в слово рассказала эту замечательную историю еще дважды, каждый раз демонстрируя, как именно крютится змея.

* * *

С самого первого дня Клавдия Филипповна сказала мне таинственно:

– А знаешь ли ты, какие стихи пишет Татьяна Сергеевна? Э-э, целые поэмы!

И даже попросила тетю Таню почитать что-нибудь из своего, но та отказалась. Лишь на третий день она рассказала мне историю своей первой и несчастной любви. Эту любовь она пронесла через многие годы и двух мужей, она и сейчас любит, помнит, тоскует, хотя даже точно не знает, жив он или нет, его зовут Коля, Николай Гаврилович, фамилия Запрудин.

Наконец, в первом часу ночи тетя Таня спросила:

– Ты в стихах-то разбираешься?

– Может, и не разбираюсь, но чувствую, – сказала я.

С большими очками на носу, в красном халате, свесив пухлые ножки в красных тапочках, передо мной на больничной койке сидела маленькая женщина и выразительно по разлинованной тетради читала самодельную любовную лирику. Это был плач Ярославны на городской стене, крик одинокой горлицы в ночи. Даже не верилось, что еще три дня тому назад я была с ней полностью незнакома, зато теперь, мне казалось, я знаю ее тысячу лет.

– …НУ, КАК??? – торжествующе спросила тетя Таня, завершив поэму.

* * *

У Петровны было запланировано два дела: сделать химическую завивку – это раз и сварить суп из сухих грибов – два. Поход в парикмахерскую все время откладывался по техническим причинам, а вот что касается супа, то в один прекрасный день коридор и палаты наполнились густым грибным ароматом. Где варился суп – непонятно. А Петровна с важным видом, скрестив руки на груди, восседала на своей кровати.

Больные оживились, стали разгуливать парами по коридору, принюхиваться. А один долговязый сутулый дядька долго стоял около Петровны, молчал, а потом сказал:

– Ты когда будешь есть, положи в тарелку кусочек масла. Слышишь ты или нет? КУСОЧЕК МАСЛА! Совсем другой вкус будет…

Меня потряс ее «кусочек масла». Образно говоря, такой «кусочек масла» обязательно должен присутствовать в каждой нашей вещи, о чем бы мы ни писали, что бы ни делали.

Актер Олег Даль в своих дневниках писал, что у них в училище преподавал знаменитый режиссер, который на этюдах кричал своим студентам: «МАМУ, МАМУ ДАВАЙ!!!»

Это значило: раскрывай сердце, плачь от боли, но открывайся, давай сюда самое сокровенное, потайное, пережитое, жизнь должна хлестать через край, а техника – дело наживное.

В то же самое время это делается не прямо, а по касательной, на предметном материале. Тут секрет на секрете, и «кусочек масла» в этом смысле – гениальная деталь и абсолютная находка.

Удачный портрет – серьезное событие для нашего брата. Я много лет праздную рассказ Кирилла Воробьева, даю почитать толковым людям, и все в один голос говорят: да твой Кирилл – настоящий писатель. Пусть он принесет нам в журнал что-нибудь в этом духе.

А у него «в этом духе» пока что – ничего. Такой он у меня автор одного портрета.

Кирилл Воробьев

Чистый человек. Странная дорога

Не совсем понятно, как я наткнулся на этого человека, и совсем непонятно, как он увидел меня.

Дело в том, что этой весной я со школой ездил в туристическую поездку в Великий Новгород.

Обычное серое утро, маленький городок не очень рад шумной толпе московских подростков. Длинная аллея, немного извиваясь, уходит в глубь города. Грязная гостиница. Нас размещают. Долгая и веселая ночь. Ужасное утро наполнено тяжелыми вибрациями. Однако во мне загорается искра, которая не дает покоя. Она кричит о радости, детском счастье и вечной слабости к красоте. Мы садимся в автобус. Едем к какому-то храму. Отвратительный мир дополняет ужасный запах бензина. Резкая обстановка. Мы выходим из автобуса.

То, что я увидел, не помещалось в рамки моего восприятия. Огромный человек стоит перед нами, закрывая спиной дивный храм обычного типа. Но странно, что-то меня притягивает к этому человеку. Я подхожу к нему, чтобы рассмотреть его поближе.

Огромный человек, не шелохнувшись, грозно смотрит на меня. В его грозной руке не менее грозная тяпка. Морщинистое лицо обожествляют голубые глаза, молочные усы шевелятся как живые. Нелепая шапка напоминает пиратский флаг, его растрепанные вещи грациозно развеваются на ветру.

Вдруг из его уст вылетела фраза, полностью сломавшая дивную картину.

– Косопузые мордоплюи. – Я изумился больше, чем происшедшему ночью. Небольшая галлюцинация промелькнула перед моими глазами.

– Мордоплюй! Ужо сколько ты на меня смотреть будешь, аки на собор Божьей матери? – Его другая рука позвала меня за собой. – Пойдем со мной. Я вам, барин, красоту неземную покажу.

Я с опаской посмотрел на его огромную тяпку и нехотя пошел за ним. Он привел меня на пустое место за храмом, обнял за плечо, показал вдаль. Я ничего не понял. Узкая дорожка усыпана грязным снегом, ведет она к малюсенькому храму с одним куполком. Все ограждено грязной рабицей. Белоснежный голубь сидит на куполе. Одинокий дуб свесил лапы к сугробам. Неожиданно из-за храма выходит лошадь, подходит ко мне и опускает голову.

– Изгладь ее. – Я прикасаюсь к бархатной голове лошади, она поднимает голову, ее грустные глаза наполняются влагой. Я наклоняюсь поцеловать ее в морду, прикасаюсь к шерсти, и на губах остается неповторимый вкус деревенского овса.

Сказать честно, в этот момент мне не хотелось ничего – ни Москвы, ни современности. Эта простота и чистота навсегда остались во мне, и я отдам все, чтобы иметь такого друга, как Елтын, и такую лошадь, как Севка.

Елена Андреевна Волкова, легенда наивного искусства, на фоне своей картины: «Творчество! Это радость и ужас какой-то! Оно не отпускает от себя, держит в напряжении. Ничего и никого не замечаешь вокруг. Целиком ему отдаешься. Так затягивает, что иногда уже и сил нет писать, а оно так и зовет, так и манит… Я прошу, отстань, отпусти меня! Держит крепко. Отбрасываю кисть, больше не могу. Прилягу, отвернусь от холста. Но нечаянно бросаю взгляд и вижу, что еще необходимо сделать, чтобы было лучше. Боюсь, что забуду то, увиденное, – вновь продолжаю писать, пока не достигну желаемого. Живопись как болезнь. Это – великое наслаждение».

«Перед началом работы во мне должны набраться новые впечатления, возникнуть желание работать. Если в душе не накопилась эта потребность, необходимость, садись не садись за мольберт, все равно ничего не получится.

Но вот в какой-то момент я почувствовала, что душа моя наполнилась творчеством и оно призывает к себе. Это Господь благословил на новые создания. Благословение – это вдохновение, когда в душу приходит радость, восторг. Это особое чувство, ни с чем не сравнимое, святое, волшебное. Глаза открываются, и видишь, что ты должен делать, и тогда все пишется как будто само собой. И тогда, конечно же, сразу приступаю к живописи. Перед чистым холстом обязательно помолюсь Богу, попрошу благословения. И пока не почувствую его в своем сердце – к работе не приступаю. Сколько лет пишу картины, столько и прошу. Смотрю на сделанное и удивляюсь, неужели все это я написала, как я смогла это сделать. Все мои картины написаны не мною, а это Господь Бог помогает создавать их».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.