Гор

Гор

Запах страха поверженной жертвы возбуждал до дрожи. Не было уже необходимости добивать этого полумертвого от ужаса великана. Но остановиться Гор уже не мог. Оскалив зубы, он с наслаждением вонзил кривой нож в грудь врага, развернул широким движением. Волна горячего возбуждения прошла по телу, слившись обжигающим озером внизу живота, заставив скрипнуть зубами, подавляя сладостный стон, при звуке ломающихся ребер. Он снял перчатку и запустил руку в теплую, пульсирующую еще рану, резким движением выдрал живое сердце и впился в него зубами, как в губы сопротивляющейся женщины, испытывая то же сумасшедшее, до дрожи доводящее, клокочущее в теле желание.

В кабак он вошел, не остыв еще до конца от возбуждения, с горящими глазами, с медленно застывающей на губах кровью. Притянул к себе резким движением властелина, пытающуюся протиснуться мимо служанку. Ощущение мягкого, податливого тела в руках вызвало воспоминание о вздрагивающем на ладони сердце. Зрачки девушки замерцали темнотой, губы набухли, невозможно было не почувствовать звериной силы этого огромного мужчины с диким, окровавленным оскалом.

– Принеси вина и мяса и будь рядом, я возьму тебя после ужина, – прорычал Гор и оттолкнул разомлевшую красотку.

Гости посматривали в его сторону с опаской и интересом. Все знали, как опасно попадаться под руку рассерженному Гору, но также знали они, что после битвы и чаши, на время, становился он мягким и покладистым, как ребенок. И в это время отступал на миг жестокий наемник и появлялся красавец-менестрель.

Как уживались две этих, таких разных, личины в одном человеке, никто и никогда не понимал. Да и некому было задуматься над таким вопросом. Народ в соседних деревнях жил все больше простой и неученый. Было им достаточно того, что знали: нужно опасаться Гора угрюмого, с погасшим взглядом и опущенными плечами, а к Гору с горящими после драки глазами, с чашей вина в руке можно обращаться с любой просьбой. Ни в деньгах, ни в защите, ни в песнях отказу не будет.

Хозяин кабака сам принес заказ гостю, поставил кувшин с вином, чашу, поднос с сочащимися кровью кусками плохо прожаренного мяса. А когда увидел, что утолил Гор голод, и первый кувшин опустел, поднес к столу гитару и тихо отошел в сторону.

Кажется, не видел Гор ни хозяина, ни инструмента, ни направленных на него в ожидании глаз завсегдатаев кабака старого Грега. Сидел, устремив взор в неизвестное никому далеко, прислушивался к чему-то, звучавшему внутри… Отголоски ли прошедшей битвы звучали в его душе, новые ли песни рождались, кто знает. Не поднимая невидящих глаз, протянул он руку к гитаре, взял первый аккорд и задумался надолго. А когда ожили черные глубокие глаза страшного Гора, зазвучала песня. Низким гортанным голосом, вызывающим томящую ломоту в животах женщин и необъяснимую тоску в сердцах мужчин, запел он о далеких горах и о прекрасных девах, о мудрых правителях и благородных воинах.

Воители и крестьяне, мелкопоместные дворянчики и богатые проезжие слушали, переставая дышать на особенно низких, раздирающих воздух нотах, когда кости отвечали вибрацией на голос менестреля, и древние, звериные инстинкты пробуждались в крови. И только в одних глазах не было восхищения. В дальнем углу сидел тщедушный молодой человек с бегающими беспокойными глазами. Его взгляд перебегал с хозяина на певца, потом на дверь, видно было, что он ждет кого-то и боится своего ожидания. Дверь распахнулась с грохотом и в бегающих глазах сверкнула радость победы.

В кабак вошли солдаты королевской стражи. Окинув глазами зал, они подошли к Гору.

– Приказ короля, – гаркнул офицер, отступая за спины солдат.

Шестеро навалились на Гора, скручивая тугой веревкой руки и ноги. И никого не оказалось рядом. Заспешила по своим делам напуганная красавица-служанка, отвернулся к стойке занятый хозяин, опустили глаза к тарелкам гости. Не сдался наемник без боя. Пришлось солдатам звать на подмогу тех, кто остался во дворе. Не осталось ни одного целого стола, ни одной неразбитой табуретки в кабаке старого Грега.

Заключение не было долгим. Гора кинули в холодный, сочащийся зловонной влагой подвал на две ночи, и не успел он еще привыкнуть к мраку, вытащили на яркий солнечный свет. На площади перед тюрьмой стояла дыба. Гор не слышал быстро на столичном наречии зачитываемого приговора, не различил бормотания тюремного капеллана, лишь резануло гадко по носу запахом ладана от его омерзительно мягкой ручонки, поднесенной с крестом под нос. Гор сплюнул на эту руку, не от неуважения к представителю церкви. Он не испытывал вовсе ничего к этому жалкому человечишке, а от физического отвращения к скользкой, белой, вонючей руке.

Веревка, стягивающая его руки, натянулась… Не боль… Не болью называется то, что испытал Гор. Боль – это когда ломается в драке рука, когда нож вонзается в живое тело, когда кулак, одетый в броню, впивается в лицо. Боль – ее можно описать, почувствовать, вспомнить, осознать. А хруст в плечах, видимый, скорее, чем слышимый или ощущаемый, разрывание мышц, выворачивание всего сущего наизнанку. Когда кости меняются местами с сердцем, а оно бьется шумно во рту, когда крик умирает еще до того, как зарождается само знание о возможности закричать, когда губы растягивает в нежной улыбке, от которой видавшие виды солдаты в ужасе прячут глаза. Когда смерть представляется недостижимо-великолепной нагой красавицей, призывно глядящей тебе в глаза влажными от желания глазами из далекого далека, куда нет тебе хода. И все естество твое, забыв о телесных муках, поднимается навстречу ей, желанной, любимой… Это словам не подчиняется, нет имени этому, нет привычной понятности.

И только одно мешало Гору в его устремлении в объятья прекрасной смерти. Глаза справа-сверху. Глаза без лица, бегающие от страха и радости. «Иди, иди туда, – кричали они злорадно, – ты все равно ничего не сможешь!». Не мог он умереть, не вспомнив эти глаза. Смерть манила его нетерпеливо, сверкая нежными глазами, втягивая взгляд напряженными сосками, но глаза удерживали и требовали признания.

И вспомнил умирающий наемник человечка, с которым свела его жизнь лишь однажды. На турнире в столице, когда победившие сошлись за чаркой с побежденными, и взялся за гитару пьяный Гор, увидел он эти глаза. Глаза местного менестреля, бывшего любимца публики. Не почувствовал опасности матерый воин в тщедушном человечке с бегающими глазами… Зря. Лишь однажды подвело его звериное чутье. И стоила ему та ошибка жизни.

Неудачник, вы говорите? Да что вы вообще знаете о неудачах? Что вы, живые и разные, успешные и не очень, уважаемые и подавляемые, счастливые и несчастные, можете знать о жизни в Мире Оживающих Стен?

О том, как каждый твой шаг, каждое движение сопровождается пробуждением ненавистной живой стены, в которую ты врезаешься всегда неожиданно, с размаху, и треск рвущихся в вывернутых плечах мышц разрезает слух.

Вот смотрите, смотрите! Вот горизонт чист, ничего не предвещает беды, и там, у кромки горизонта, она – мечта. Там звучит музыка. Стоит только сделать к ней шаг, потом еще и еще один, я услышу ее и смогу сыграть. Она манит, кокетничает со мною призывно. Я протягиваю к ней руки, и она подается ко мне, послушная, почти ручная. Делаю шаг, и мой безмолвный враг оживает. Перед лицом встает стена, как всегда, возникая неожиданно, в тот самый момент, когда я уже почти прошел, и врезаюсь я в нее всем телом, и кости ломаются, и мышцы рвутся, и перья облетают с переломанных крыльев.

Что вы понимаете о моей жизни, называя меня неудачником? Если ты презираемый всеми, больной, гноящийся бездомный нищий, ты все еще счастливее меня, потому что можешь встать и пойти, протянуть руку за подаянием, утопиться или решиться начать работать. А я не могу ничего совершенно. Даже попытка позвать на помощь требует шага к тому, кого просишь, а вот на шаг-то у меня права и нет.

Я живу так годы, вечности. В самой страшной из известных мне пыток. Видя цель, и не имея даже выбора – сделать первый шаг к ней или остаться на месте.

Какая же мука видеть его там… Многие годы и вечности любить его, мечтать о полете вдвоем над пушистыми облаками, ближе и ближе к солнцу. Не верьте в сказку об Икаре, наши крылья не боятся солнечного жара, там, близко к солнцу, полет становится другим, тягучим, медленным в густом, плавящемся воздухе. В этом полете нет легкости, но есть другое, особое удовольствие, которое словами описать нельзя. А когда, паря в потоках горячего воздуха, вырываешься из жаркого влияния солнца и возвращаешься в слой прохлады, скорость ощущается особенно остро, возбуждающе, горько, как тайный поцелуй. Но нет рядом со мной любимого в небесах. Раз за разом обламывает он крылья, ударяясь о Живые Стены своего проклятия, и не хочет, не догадывается поднять лицо вверх.

– Эй, Гор!!! Посмотри же, посмотри на меня, подними глаза! Стены не умеют летать, а тебе даны крылья, взмахни ими, взлети над стеной, я жду тебя, любовь моя!

Но не слышит упрямый менестрель моих страстных призывов. Вновь и вновь идет войной на проклятую стену. Вновь и вновь вижу я сверху, как выворачиваются, словно невидимыми веревками, натянутыми кверху, его плечевые суставы, как искажается мукой лицо, слышу хруст разрываемых сухожилий, и снова он падает с переломанными крыльями, измученный и истекающий кровью.

Но я не зря летаю к солнцу. Окрепли в тягучем полете мои крылья, закалились от перемены температур. Великая сила заключена во мне. Теперь хватит ее, чтобы поднять нас двоих, унести любимого от места его заточения. К чистому ветру, к солнечному теплу, к манящему горизонту, где ждет его вожделенная мелодия.

Опоздала… Вот лежит он снова переломанный, бледный, еле дышит. Но я заберу его отсюда, даже если заберу умирать. Я не оставлю его здесь.

– Живи, менестрель, молю тебя, живи. Смотри, мы летим уже долго, стены остались позади, они не настигнут тебя здесь. Живи, мой музыкант! Послушай, осталось совсем немного, мы уже почти достигли горизонта. Я уже слышу ее, твою музыку.

Но что это. На секунду ожили глаза, напряглось лицо, потянулись руки к звукам и заломились назад на невидимой дыбе, затрещали кости, исказилось смертной мукой лицо.

– Гор, Гор, слушай меня! Здесь только ты, я и ветер. Тебе ничего не грозит, очнись! Не дай страшной пучине прошлого поглотить тебя!

– Неееет! Я не хочу этого снова, – хрипит предсмертно мой менестрель, – это она… та самая песня… меня снова станут убивать… мне нельзя ее услышать… проснется во мне тот… пьющий кровь в наслаждении победы… и тогда придет музыка, и снова убьют меня…

Дрогнуло на минуту любящее женское сердце, и оставили силы. Мы упали вместе. Но я не боюсь падений, моя Сила хранит меня от боли. А мой Гор лежит распластанный на скале, истекая кровью.

Не знаю, какая сущность проснулась во мне в этот момент. Но древнее, неизвестно когда зарожденное женское знание подсказало что надо делать.

Косточку за косточкой собрала я его тело, его крылья, жидким золотом влила в его кости свою любовь и веру в него.

Влилась в него, подняла своими руками его крылья, взмахнула ими, и взлетел мой крылатый менестрель, глаза его широко раскрылись, хрустальные слезы блеснули в них, он взлетал все выше и выше, и когда горячее солнце коснулось его груди, согревая измученное сердце, он запел. Музыка горизонта влилась в его грудь и зазвучала из его горла. Низким, гортанным голосом пел он о далеких горах и о прекрасных девах, о мудрых правителях и благородных воинах. И сердце мое таяло, а великая сила моего крыла и каленая сталь моих костей переплавлялась в нежность и преданность вековую. Теперь они нужнее мне. Ведь мой великий воин вернулся.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.