Глава 10 В поисках сновидца

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

– Секс – корень всего. Разве это не то, что вы, ребята, все время говорите? Ну, в моем-то случае вы правы. Взгляните на эту схему. Она демонстрирует некоторые интересные связи между мигренями и моей сексуальной жизнью.

Достав из портфеля толстый рулон бумаги, Марвин попросил меня подержать один край и старательно развернул метровый график, на котором он дотошно отмечал все приступы мигрени и все сексуальные опыты за последние несколько месяцев. Одного взгляда было достаточно, чтобы оценить сложность диаграммы. Каждая мигрень, ее интенсивность, продолжительность и лечение были обозначены синим. Каждый сексуальный эпизод, отмеченный красным, оценивался по пятибалльной шкале согласно успехам Марвина: отдельно отмечались преждевременная эякуляция и импотенция – с различением между невозможностью возбудиться и невозможностью сохранить эрекцию.

Все это было трудно уяснить с одного взгляда.

– Тщательно проделанная работа, – сказал я. – Она, наверное, заняла у вас несколько дней.

– Мне понравилось этим заниматься. У меня это получается. Люди забывают, что у нас, бухгалтеров, есть навыки построения графиков, которые никогда не используются при работе с налогами. Вот, посмотрите на июль: четыре приступа мигрени и каждому предшествовала либо импотенция, либо сексуальный акт, оцениваемый в один-два балла.

Я наблюдал за пальцем Марвина, указывающим на отметки мигрени и импотенции. Он был прав: совпадение было впечатляющим, но меня все это начинало раздражать. Мой распорядок был нарушен. Мы только что начали нашу первую сессию, и я многое хотел бы узнать, прежде чем почувствую себя готовым исследовать схему Марвина. Но он так настойчиво развернул ее передо мной, что мне ничего не оставалось, кроме как наблюдать за его коротким и толстым пальцем, прослеживающим любовные поражения прошлого июля.

Шесть месяцев назад у Марвина в возрасте шестидесяти четырех лет внезапно впервые в жизни начались невыносимые мигрени. Он проконсультировался у невролога, который безуспешно пытался вылечить головные боли Марвина, а затем направил его ко мне.

Я увидел Марвина впервые всего несколько минут назад, когда вышел в приемную, чтобы встретить его. Он сидел там терпеливо – маленький, круглолицый мужчина с блестящей лысиной и совиными глазами, которые никогда не мигали, когда он глядел через огромные блестящие хромированные очки.

Вскоре я узнал, что Марвин особенно интересуется очками. После рукопожатия его первыми словами по дороге в мой кабинет был комплимент моей оправе и вопрос, кто ее делал. Я полагаю, что упал в его мнении, когда признал свое невежество в отношении имени производителя. Моя репутация упала еще ниже, когда я перевернул очки, чтобы прочесть имя производителя на дужке, и обнаружил, что без очков не могу этого сделать. Я сразу понял, что, поскольку другие мои очки остались дома, нет иного способа сообщить Марвину пустячную информацию, которая его интересовала, поэтому я передал ему очки, чтобы он сам прочел этикетку. Увы, у него тоже была дальнозоркость, и несколько первых минут сессии ушли на его поиск очков для чтения.

А теперь, несколько минут спустя, прежде чем расспросить его в своей привычной манере, я обнаружил себя со всех сторон окруженным скрупулезной красно-синей схемой Марвина. Нет, это было плохим началом. Вдобавок я только что закончил эмоционально наполненную, изнурительную сессию с убитой горем пожилой вдовой, у которой недавно украли сумочку. Часть моих мыслей еще оставалась с нею, и я вынужден был подстегнуть себя, чтобы перевести все внимание на Марвина.

Получив только краткое направление на консультацию от невролога, я практически ничего не знал о Марвине, и после того как закончился ритуал обмена очками, начал сессию с вопроса: «Какие жалобы?» Именно тут он и высказался в том духе, что «вы, ребята, думаете, что секс – это корень всех проблем».

Я свернул рулон, сказал Марвину, что хотел бы подробно изучить его позже, и попытался восстановить ритм сессии, попросив рассказать мне всю историю своего заболевания с самого начала.

Он сказал, что примерно шесть месяцев назад впервые в жизни начал страдать от головных болей. Симптомы были такие же, как при классической мигрени: предваряющая зрительная аура (вспыхивающие огни) и жесточайшие боли односторонней локализации, которые на несколько часов делали его ни на что не способным и часто требовали отдыха в постели в затемненной комнате.

– И вы говорите, у вас есть веские причины полагать, что ваша сексуальная активность запускает мигрени?

– Вам это может показаться странным – для мужчины моего возраста и положения, – но вы не можете отрицать факты. Вот доказательство! – Он указал на рулон, теперь спокойно свернувшийся на моем столе. – Каждому приступу мигрени за последние четыре месяца на двадцать четыре часа предшествовала сексуальная неудача.

Марвин говорил четко и педантично. Очевидно, он подготовил эту речь заранее.

– В последний год я переживаю резкие смены настроения. Я быстро перехожу от хорошего самочувствия к переживанию конца света. Но не делайте поспешных выводов, – для пущей убедительности он потряс пальцем. – Когда я говорю, что чувствую себя хорошо, это не значит, что я маниакален – я уже прошел этот путь с неврологом, который пытался лечить меня от маниакально-депрессивного расстройства литием, не добившись этим ничего, кроме осложнения на почки. Я могу понять, почему с докторами судятся. Вы когда-нибудь встречали случай маниакально-депрессивного психоза, начавшегося в 64 года? Вы верите, что мне нужно было принимать литий?

Его вопросы действовали мне на нервы. Они меня отвлекали, и я не знал, как на них ответить. Он что, подал в суд на своего невролога? Я не хотел быть втянутым в это. Слишком много вещей, с которыми придется разбираться. Я призвал его рационально использовать время.

– Я буду рад вернуться к этим вопросам позже, но мы с большей пользой проведем наше сегодняшнее время, если сразу услышим всю вашу историю болезни от начала до конца.

– Вы правы! Не нужно сбиваться с курса. Таким образом, как я говорил, я мечусь туда-сюда между хорошим самочувствием и чувством тревоги и депрессии – того и другого сразу, – и всегда именно в депрессивном состоянии случаются приступы головной боли. У меня не было ни одного, пока это не началось полгода назад.

– А связь между сексом и депрессией?

– Я шел к этому…

Осторожнее, подумал я. Начинает проявляться мое нетерпение. Ясно, что он собирается излагать все именно так, как удобно ему, а не мне. Ради Христа, прекрати подталкивать его!

– Ну, в это трудно поверить, но за последние двенадцать месяцев мое настроение полностью зависит от секса. Если у меня хороший секс с женой, мир кажется светлым. Если нет – бах! Депрессия и головные боли!

– Расскажите мне о своих депрессиях. На что они похожи?

– Как обычная депрессия. Я подавлен.

– Расскажите об этом побольше.

– Что сказать? Все выглядит черным.

– О чем вы думаете во время депрессий?

– Ни о чем. В этом-то и проблема. Разве это не признак депрессии?

– Иногда, когда человек в депрессии, у него в голове крутятся определенные мысли.

– Я занимаюсь самобичеванием.

– Как?

– Я начинаю чувствовать, что всегда буду терпеть неудачи в сексе, что моя жизнь как мужчины закончилась. Когда начинается депрессия, я жду, что в течение двадцати четырех часов начнется мигрень. Другие доктора говорили мне, что я попал в порочный круг. Давайте посмотрим, как он работает: когда я в депрессии, я становлюсь импотентом, а потом из-за своей импотенции становлюсь еще более подавленным. Вот так. Но понимание не может это остановить, не может разорвать порочный круг.

– Что может прекратить его?

– Вы можете подумать, что спустя шесть месяцев я должен знать ответ. Я довольно наблюдателен, всегда был таким. За это хорошему бухгалтеру и платят. Но я не уверен. Иногда у меня удачный секс, и все снова хорошо. Почему в этот день, а не в другой? Я не имею понятия.

Так и прошел наш час. Объяснения Марвина были точными, но скудными и довольно спорными, наполненными клише, вопросами и комментариями других врачей. Он целиком оставался в рамках клинического описания. Хотя он говорил о подробностях своей сексуальной жизни, он не выказывал при этом ни смущения, ни стыда, ни каких-либо более глубоких чувств.

Один раз я попытался прорваться через наигранное добродушие «рубахи-парня»:

– Марвин, вам, должно быть, нелегко говорить с незнакомым человеком об интимных аспектах своей жизни. Вы упомянули, что раньше никогда не разговаривали с психиатром.

– Дело не в интимности, а в психиатрии – я не верю в психиатров.

– Вы не верите в наше существование? – неуклюжая попытка пошутить, но Марвин не заметил иронии.

– Нет-нет, не в этом дело. Просто я им не доверяю. И моя жена Филлис тоже. Мы знакомы с двумя супружескими парами, которые консультировались у психиатров по поводу своих семейных проблем. Обе закончили в суде делом о разводе. Вы не можете упрекать меня из-за того, что я насторожен, не так ли?

К концу часа я был пока неспособен дать рекомендацию и назначил еще одну консультацию. Мы пожали друг другу руки, и, когда он покидал мой кабинет, я осознал, что рад его уходу. И сожалею, что придется еще раз с ним увидеться.

Марвин меня раздражал. Но почему? Из-за его поверхностности, подколок, того, как он качал пальцем и панибратского тона? Или из-за его намека на судебное разбирательство со своим неврологом – и попытки втянуть меня в это? Или потому, что он управлял сессией? Он навязал мне весь ход встречи: сначала этим идиотским вопросом об очках, а затем своей решимостью всучить мне его схему, хотел я этого или нет. Я бы с удовольствием разорвал ее в клочья и наслаждался каждой минутой этого действия.

Но почему столь сильное раздражение? Ну да, Марвин нарушил обычный ход сессии. Ну и что? Он напрямик и весьма точно, как только мог, сказал мне, что его беспокоит. Он работал очень хорошо, если учитывать его отношение к психиатрии. В конце концов, его схема была полезна. Будь это моя идея, я был бы ею доволен. Может быть, проблема была не в нем, а во мне? Неужели я стал таким неповоротливым и старым? Так застыл, так врос в привычную колею, что если первая встреча идет не совсем так, как мне хотелось бы, я становлюсь раздражительным и топаю ногами?

По дороге домой в тот вечер я продолжал думать о двух Марвинах: Марвине-человеке и Марвине-идее. Марвин из плоти и крови был неинтересен и раздражал меня. Но Марвин как проект был интригующим. Подумайте об этой необычной истории: первый раз в жизни устойчивый, даже скучный, совершенно здоровый до этого шестидесятичетырехлетний мужчина, который сорок один год занимается сексом с одной и той же женщиной, внезапно становится обостренно чувствителен к своим сексуальным успехам. Его самочувствие превращается в заложника его сексуальной деятельности. Это явление серьезно (его мигрени крайне негативно влияют на его жизнь), неожиданно (до этого секс не создавал никаких необычных проблем) и внезапно (проявилось в полную силу ровно шесть месяцев назад). Шесть месяцев назад! Очевидно, ключ лежит здесь, и я начал вторую сессию с изучения событий, случившихся полгода назад. Какие изменения в жизни произошли тогда?

– Ничего существенного, – сказал Марвин.

– Невозможно, – настаивал я и продолжил в разных формах задавать тот же самый вопрос. Наконец я узнал, что шесть месяцев назад Марвин принял решение уйти на пенсию и продать свою бухгалтерскую фирму. Информация добывалась медленно, не потому, что он не хотел рассказывать мне о выходе на пенсию, а потому, что он не придавал этому событию большого значения.

Я думал по-другому. Вехи человеческой жизни всегда значительны, и немногие могут сравниться по важности с выходом на пенсию. Как может быть, чтобы пенсия не вызывала глубоких чувств по поводу жизненного пути, проходящей жизни, всего жизненного замысла и его значения? Для тех, кто заглядывает в себя, уход на пенсию – это время обзора всей жизни, подведения жизненных итогов, время усиливающегося осознания своей конечности и приближения смерти.

Но не для Марвина.

– Проблемы с пенсией? Вы, должно быть, смеетесь. Я для этого и работал – так что теперь могу уйти на пенсию.

– Вы будете скучать по чему-нибудь, связанному с работой?

– Только по головной боли. И я догадываюсь, что вы можете об этом сказать – что я нашел способ взять ее с собой! Я имею в виду мигрень. – Марвин ухмыльнулся, довольный удачной шуткой. – Серьезно, за эти годы работа мне наскучила и опостылела. По чему, как вы думаете, мне скучать – по новым бланкам налоговых деклараций?

– Иногда выход на пенсию пробуждает важные чувства, поскольку это серьезная жизненная веха. Она напоминает нам, что жизнь проходит. Как долго вы работали? Сорок пять лет? А теперь вы внезапно прекратите и перейдете на новую стадию. Когда я уйду на пенсию, думаю, что яснее, чем когда-либо, осознаю, что жизнь имеет начало и конец, что я медленно двигаюсь от одной точки к другой и теперь приближаюсь к концу.

– Моя работа связана с деньгами. Таковы правила игры. В действительности пенсия означает только одно: что я заработал достаточно денег и мне не нужно зарабатывать больше. В чем проблема? Я могу жить на проценты и ни в чем не нуждаться.

– Но, Марвин, что это значит — не работать больше? Всю свою жизнь вы работали. Весь смысл вашей жизни вы черпали в работе. Мне кажется, есть нечто пугающее в том, чтобы бросить это.

– Кому это надо? Вот некоторые из моих партнеров гробят себя, накапливая достаточно денег, чтобы можно было жить на проценты от процентов. Вот что я называю безумием – это им нужен психиатр.

Vorbeireden, vorbeireden: мы говорили каждый о своем, не понимая друг друга (Vorbeireden – немецкий психиатрический термин: ответ человека на вопрос свидетельствует о том, что вопрос понятен, но при этом ответ, очевидно, неверен. «Сколько ног у собаки?» – «Шесть». – Прим. ред.). Вновь и вновь я предлагал Марвину заглянуть внутрь, хотя бы на минуту посмотреть на все с точки зрения вселенной, определить глубинные проблемы своего существования – чувство своей конечности, старения и угасания, страх смерти, источник жизненных целей. Но мы говорили, не слушая друг друга. Он не понимал, игнорировал меня. Казалось, он приклеен к поверхности вещей.

Устав бродить по подземельям в одиночку, я решил держаться поближе к заботам Марвина. Мы поговорили о работе. Я узнал, что когда он был маленьким, родители и учителя считали его математическим вундеркиндом. В восемь лет он неудачно прослушивался для радиопередачи «Детская викторина» (Quiz Kids). Но он никогда не обращал внимания на эти старые оценки.

Я заметил, что он вздохнул, говоря об этом, и спросил:

– Это, должно быть, сильно ранило вас. Насколько эта рана исцелилась?

Он предположил, что я, наверное, слишком молод, чтобы помнить, как много восьмилетних мальчиков безуспешно прослушивались для «Детской викторины».

– Чувства не всегда следуют рациональным правилам. Обычно совсем наоборот.

– Если бы я предавался чувствам всякий раз, когда мне причиняли боль, я бы ничего не добился.

– Я заметил, что вам очень трудно говорить о своих ранах.

– Я был один из сотен. Это не было большим горем.

– Я заметил также, что всякий раз, когда я пытаюсь приблизиться к вам, вы даете мне понять, что ни в чем не нуждаетесь.

– Я здесь, чтобы получить помощь. Я отвечу на все ваши вопросы.

Было ясно, что прямым обращением ничего не добиться. Пройдет много времени, прежде чем Марвин сможет признаться в своей уязвимости. Я ограничился собиранием фактов. Марвин вырос в Нью-Йорке, единственный ребенок в бедной семье еврейских эмигрантов первого поколения. Он специализировался в математике в маленьком городском колледже и в какой-то момент собирался поступать в магистратуру. Но он поторопился жениться: они с Филлис встречались с 15 лет – и, поскольку у него не было средств, решил стать школьным учителем.

После шести лет преподавания тригонометрии Марвин понял, что с него хватит. Он пришел к выводу, что главное в жизни – это быть богатым. Мысль о том, чтобы получать скудную учительскую зарплату еще тридцать пять лет, была невыносима. Он был уверен, что решение преподавать в школе – серьезная ошибка, и в тридцать лет занялся ее исправлением. После ускоренных бухгалтерских курсов он сказал «Прощайте!» своим ученикам и коллегам и открыл бухгалтерскую фирму, которая в конце концов оказалась очень прибыльной. С помощью удачных вложений в калифорнийскую недвижимость он стал богатым человеком.

– Это возвращает нас в сегодняшний день, Марвин. Куда теперь ведет ваш жизненный путь?

– Ну, как я уже сказал, нет смысла больше накапливать деньги. У меня нет детей, – его голос стал мрачным, – нет бедных родственников, нет желания тратить их на добрые дела.

– Мне показалось, что в вашем голосе была печаль, когда вы говорили, что у вас нет детей.

– Это старая история. Тогда я был разочарован, но это было очень давно, тридцать пять лет назад. У меня много планов. Я хочу путешествовать. Я хочу пополнять мои коллекции – возможно, они заменяют мне детей: марки, значки в поддержку политических кампаний, старая бейсбольная форма и «Ридерс Дайджест».

Затем я исследовал отношения Марвина с женой, которые, как он настаивал, были абсолютно гармоничными.

– Спустя сорок один год я все еще чувствую, что моя жена – великолепная женщина. Я не люблю расставаться с ней, даже на одну ночь. В самом деле, у меня теплеет внутри, когда я вижу ее в конце дня. Все мое напряжение проходит. Можно сказать, она – мой Валиум.

По словам Марвина, их сексуальная жизнь была прекрасной до того, как начались эти неприятности полгода назад: несмотря на сорок один год, казалось, сохранились и желание, и страсть. Когда у Марвина началась периодическая импотенция, Филлис вначале проявила большое понимание и терпение, но в последние два месяца стала раздражительной. Только две недели назад она пожаловалась на то, что «устала от того, что ее имеют», то есть возбуждаться и затем не получать удовлетворения.

Марвин придавал большое значение чувствам Филлис и был очень расстроен тем, что он неприятен ей. После своих неудач он целыми днями мрачно размышлял о них, и восстановление его равновесия целиком зависело от нее. Иногда она воодушевляла его одним лишь уверением, что по-прежнему считает его сильным мужчиной, но обычно ему требовалось какое-нибудь телесное утешение. Она мыла его в душе, брила, делала ему массаж, брала его мягкий пенис в рот и держала там нежно, пока он не наполнялся жизнью.

Как и в первый раз, я был поражен тем, что сам Марвин нисколько не удивлен своим собственным рассказом. Где было его любопытство по поводу того, что его жизнь изменилась столь драматическим образом, что его жизненная цель, счастье, само желание жить теперь целиком зависели от упругости его пениса?

Теперь пришло время дать Марвину рекомендации насчет лечения. Я не думал, что он подходящий кандидат для глубокой, обнажающей терапии. Причин было несколько. Мне всегда было трудно лечить тех, у кого отсутствовало любопытство. Я мог бы помочь ему развить любопытство, но этот деликатный и долгий процесс не подходил для Марвина, который хотел быстрого и эффективного лечения. Когда я обдумал два прошедших часа, то осознал также, что он сопротивлялся любым моим предложениям исследовать его чувства глубже. Казалось, он не понимает: мы говорили каждый о своем, он не интересовался внутренним смыслом событий. Он сопротивлялся и моим попыткам вовлечь его в открытый личный разговор: например, когда я спросил о его ранах или указал на то, что он игнорирует мои попытки приблизиться.

Я уже собирался дать ему формальную рекомендацию начать курс когнитивно-бихевиоральной терапии (подход, основанный на изменении конкретных аспектов поведения, в частности, супружеского общения и сексуальных установок и действий), когда, в добавление к своим мыслям, Марвин упомянул, что в течение недели у него было несколько сновидений.

Я расспрашивал о снах на первой сессии, и, как многие другие пациенты, он ответил, что хотя видит сны каждую ночь, не может вспомнить подробности ни одного из них. Я посоветовал ему держать блокнот рядом с кроватью, чтобы записывать сны, но Марвин, казалось, так мало интересуется своим внутренним миром, что я сомневался, послушается ли он меня, и даже не спросил об этом на следующей встрече.

Теперь он достал блокнот и прочел серию сновидений:

Филлис расстроилась из-за того, что была несправедлива ко мне. Она ушла домой. Но когда я пошел туда за ней, она исчезла. Я испугался, что найду ее мертвой в большом замке на вершине горы. Затем я пытаюсь влезть через окно в комнату, где должно находиться ее тело. Я на узком выступе высоко над землей. Я не могу двигаться вперед, но он слишком узкий, чтобы развернуться и идти назад. Я боюсь, что упаду, а затем мне становится страшно, что я спрыгну вниз и покончу с собой.

Мы с Филлис раздеваемся, чтобы заняться любовью. Вентворт, мой партнер, который весит сто четырнадцать кило, находится в комнате. Его мать за дверью. Пришлось завязать ему глаза, чтобы мы могли продолжать. Когда я выхожу, я не знаю, что сказать его матери о том, почему мы завязали ему глаза.

Прямо перед входом в мой офис стоит цыганский табор. Все цыгане ужасно грязные – руки, одежда, сумки, которые они носят с собой. Я слышу, как мужчины шепчут и договариваются о чем-то с подозрительным видом. Я удивляюсь, как власти разрешают им открыто разбивать лагерь.

Земля под моим домом размывается водой. У меня есть огромный бур, и я знаю, что должен пробурить скважину глубиной шестьдесят пять футов, чтобы спасти дом. Я наталкиваюсь на твердую породу, и вибрация заставляет меня проснуться.

Удивительные сны! Откуда они появились? Возможно ли, чтобы они могли присниться Марвину? Я оглянулся, как бы надеясь увидеть кого-то другого, сидящего напротив меня. Но он все еще был здесь, терпеливо ожидая моего следующего вопроса, – с пустыми глазами, прячущимися за блестящими стеклами очков.

У нас осталось всего несколько минут. Я спросил Марвина, есть ли у него какие-нибудь ассоциации в связи с каким-нибудь элементом этих сновидений. Они были для него загадкой. Я просил сны, и он их мне дал. Вот и все.

Несмотря на сны, я все-таки порекомендовал курс супружеской терапии, возможно, восемь-двенадцать сеансов. Я предложил несколько возможностей: я сам могу встретиться с ними обоими, или направить их к кому-то другому, или направить Филлис к терапевту-женщине на пару сессий и затем всем четверым – мне, Марвину, Филлис и ее терапевту – встретиться на совместной сессии.

Марвин внимательно выслушал то, что я сказал, но его мимика была такой застывшей, что я совершенно не понял, что он чувствует. Когда я спросил, как он к этому относится, Марвин принял странно официальный тон и сказал:

– Я рассмотрю ваши предложения и дам вам знать о своем решении.

Был ли он разочарован? Чувствовал ли себя отвергнутым? Я ни в чем не мог быть уверен. В то время мне казалось, что я дал правильную рекомендацию.

Расстройство Марвина было острым и, как я думал, поддавалось краткосрочной когнитивно-бихевиоральной терапии. Кроме того, я был убежден, что он не получит пользы от индивидуальной терапии. Все говорило против этого: у него было сильное сопротивление; на профессиональном языке он имел слишком мало «склонности к психологизированию».

Однако было жаль, что я упустил возможность глубинной работы с ним: динамика его ситуации изумляла меня. Я был уверен, что мое первое впечатление близко к истине: предстоящий уход на пенсию разжег в нем тревогу по поводу конечности жизни, старения и смерти, и Марвин пытался справиться с этой тревогой с помощью сексуального мастерства. На сексуальный акт было поставлено так много, что он оказался переоцененным и в конце концов перегруженным.

Я полагал, что Марвин ошибался, считая секс основой своих проблем. Как раз наоборот – секс служил неэффективным средством, с помощью которого он пытался справиться с тревогой, исходящей из более фундаментальных источников. Иногда, как впервые показал Фрейд, тревога, вызванная сексуальностью, выражается другими, косвенными средствами. Возможно, столь же часто случается обратное: тревога другого рода маскируется под сексуальную тревогу. Сон о гигантском буре выразил это как нельзя ясно: земля под ногами Марвина размывалась (распространенный зрительный образ отсутствия опоры), и он пытался справиться с этим с помощью бурения – с помощью своего пениса длиной шестьдесят пять футов (то есть шестьдесят пять лет)!

Другие сны доказывали существование дикого мира под безмятежной внешностью Марвина – мира, кишащего смертью, убийствами, самоубийствами, злостью на Филлис, страхом перед грязными и угрожающими призраками, появляющимися изнутри. Особенно загадочным был мужчина с завязанными глазами в комнате, где Марвин и Филлис собирались заняться любовью. Исследуя сексуальные проблемы, всегда важно выяснить: не присутствует ли при любовном акте кто-то третий? Присутствие других – призраков родителей, соперников, других любовников – сильно осложняет сексуальный акт.

Нет, бихевиоральная терапия была наилучшим выбором. Лучше всего было держать закрытой крышку этого подземного мира. Чем больше я думал об этом, тем больше был доволен, что сдержал свое любопытство и действовал планомерно и бескорыстно в интересах пациента.

Но рациональность и точность в психотерапии редко вознаграждаются. Через несколько дней Марвин позвонил и попросил о новой встрече. Я ожидал, что Филлис придет с ним, но он пришел один и выглядел встревоженным и осунувшимся. Никаких вступительных ритуалов в тот день не последовало. Он перешел сразу к делу:

– Сегодня плохой день. Мне грустно. Но сначала я хочу сказать, что высоко ценю рекомендацию, которую вы дали на прошлой неделе. Честно говоря, я ожидал, что вы посоветуете мне приходить к вам четыре раза в неделю ближайшие три или четыре года. Меня предупреждали, что вы, психиатры, делаете это независимо от проблемы. Не то что я виню вас – в конце концов, это бизнес, и вы, ребята, должны на что-то жить.

Ваш совет насчет супружеской терапии показался мне разумным. У нас с Филлис действительно есть некоторые проблемы в общении, больше, чем я рассказал вам на прошлой неделе. На самом деле я приукрасил ситуацию для вас. У меня были некоторые трудности с сексом – не такие серьезные, как сейчас, – которые заставляли мое настроение колебаться в течение двадцати лет. Поэтому я решил последовать вашему совету, но Филлис не согласилась. Она отказалась пойти к психотерапевту, к семейному терапевту, к сексологу – ко всем. Я просил ее один раз прийти и поговорить с вами, но она заартачилась.

– Как это произошло?

– Я дойду до этого, но сначала я хочу обсудить еще две вещи. – Марвин остановился. Вначале я подумал, что он должен перевести дух: он выпалил свой монолог на одном дыхании. Но Марвин отвернулся, высморкался и тайком вытер глаза.

Затем он продолжил:

– Я качусь вниз. На этой неделе у меня была самая ужасная мигрень, и позапрошлой ночью мне пришлось обратиться в пункт неотложной помощи, чтобы сделать укол.

– Я подумал, что вы сегодня выглядите утомленным.

– Головные боли убивают меня. Но еще хуже, что я не могу спать. Прошлой ночью мне приснился кошмар, который разбудил меня около двух часов утра, и я проигрывал его весь остаток ночи. Я все еще не могу выкинуть его из головы.

– Давайте перейдем к нему.

Марвин начал читать сон таким механическим голосом, что я остановил его и применил старое изобретение Фрица Перлза: попросил его начать сначала и описать сон в настоящем времени, как будто он переживает его прямо сейчас. Марвин отложил свой блокнот и по памяти повторил:

Двое мужчин, очень высоких, бледных и костлявых. В полном молчании они скользят по темному лугу. Они одеты во все черное. В высоких черных цилиндрах, фраках, черных гамашах и ботинках, они напоминают викторианских гробовщиков или поборников трезвости. Внезапно они подходят к черной коляске, где лежит маленькая девочка, завернутая в черную кисею. Не произнося ни слова, один из мужчин начинает толкать коляску. Проехав короткое расстояние, он останавливается, обходит коляску вокруг, склоняется и своей черной тростью, наконечник которой теперь светится белым, разворачивает кисею и медленно вводит белый наконечник в вагину младенца.

Этот сон поверг меня в оцепенение. В моем сознании сразу же возникли четкие образы. Я с изумлением посмотрел на Марвина, который, казалось, не был тронут и не оценил мощь своего собственного творения, и мне пришло в голову, что это не его сон, это не может быть его сон. Такого рода сон не мог исходить от него: он был просто медиумом, чьи губы произносили текст. Каким образом, спрашивал я себя, мне встретиться со сновидцем?

В самом деле, Марвин укрепил эту фантастическую догадку. У него не было чувства близости с этим сном, и он относился к нему как к какому-то чужому тексту. Он все еще испытывал страх, когда пересказывал его, и тряс головой, как будто пытался отогнать неприятное впечатление от этого сна.

Я сосредоточился на тревоге.

– Почему сон был кошмаром? Какая конкретно часть сна была пугающей?

– Когда я думаю об этом теперь, то последняя часть – введение трости в вагину ребенка – кажется ужасающей. Но не тогда, когда я видел этот сон. Тогда кошмаром казалось все остальное – бесшумные шаги, чернота, дурные предчувствия. Весь сон был пропитан страхом.

– Какое чувство во сне было по поводу введения трости в вагину младенца?

– Вообще говоря, эта часть казалась почти успокаивающей, как будто она усмиряла сон – или, скорее, пыталась. На самом деле это не получилось. Все это не имеет никакого смысла для меня. Я никогда не верил в сны.

Я хотел задержаться на этом сне, но должен был вернуться к требованиям момента. Тот факт, что Филлис отказалась поговорить со мной даже один раз, чтобы помочь мужу, который был сейчас на пределе, разрушало созданную Марвином картину идиллического, гармоничного брака. Я должен был действовать осторожно, из-за его страха (который Филлис, очевидно, разделяла), что терапевты суют свой нос и разжигают семейные проблемы, но я должен был удостовериться, что она твердо настроена против супружеской терапии. На прошлой неделе я спрашивал себя, не чувствовал ли Марвин, что я отверг его. Возможно, это была уловка, чтобы манипулировать мной и заставить предложить ему индивидуальную терапию. Как много усилий на самом деле Марвин приложил, чтобы убедить Филлис вместе с ним участвовать в лечении?

Марвин заверил меня, что она очень устойчива в своих привычках.

– Я говорил вам, что она не верит в психиатрию, но это заходит гораздо дальше. Она не ходит ни к каким врачам, она пятнадцать лет не проходила гинекологического обследования. Единственное, что я в состоянии сделать, – это свозить ее к дантисту, когда у нее болит зуб.

Внезапно, когда я спросил о других примерах устойчивости привычек Филлис, выяснилось нечто неожиданное.

– Ну, можно, наверное, сказать вам правду. Нет смысла тратить деньги, сидя здесь и говоря вам неправду. У Филлис есть проблемы. Главное – она боится выходить из дома. Это имеет название. Я его забыл.

– Агорафобия?

– Да, точно. У нее это многие годы. Она редко выходит из дома по какой-либо причине, кроме… – голос Марвина стал тихим и таинственным, – кроме одной: избежать другого страха.

– Какого другого страха?

– Страха посещения гостей!

Он продолжал объяснять, что они не приглашали гостей домой многие годы – нет, десятилетия. Если ситуация этого требует – например, если родственники приезжают из другого города, – Филлис приглашает их в ресторан.

– В недорогой ресторан, потому что Филлис ненавидит тратить деньги. Деньги – еще одна причина, – добавил Марвин, – по которой она против психотерапии.

Более того, Филлис не разрешает и Марвину принимать дома гостей. Пару недель назад, например, знакомые, приехавшие из другого города, позвонили и попросили разрешения осмотреть его коллекцию политических значков. Он не стал даже спрашивать Филлис: знал, что она поднимет шум. Если бы он начал настаивать, прошла бы вечность, прежде чем она бы снова дала ему, сказал он. Поэтому, как и много раз прежде, он провел большую часть дня, пакуя свою коллекцию, чтобы выставить ее в своем офисе.

Эта новая информация еще яснее показала, что Марвину и Филлис необходима супружеская терапия. Но теперь появилось новое затруднение. Первые сны Марвина изобиловали первичными образами, поэтому неделю назад я боялся, что индивидуальная терапия сорвет печать с этого бурлящего бессознательного, и думал, что супружеская терапия будет безопаснее. Однако теперь, получив доказательство тяжелой патологии в их отношениях, я спрашивал, не разбудит ли демонов также и семейная терапия.

Я повторил Марвину, что, рассмотрев все это, по-прежнему предлагаю избрать бихевиорально-ориентированную семейную терапию. Но супружеская терапия требует супружеской пары, и если Филлис еще не готова прийти (что он немедленно подтвердил), я готов провести с ним пробный курс индивидуальной терапии.

– Но приготовьтесь, индивидуальное лечение, скорее всего, потребует многих месяцев, возможно, года или больше, и это не будет розовый сад. Могут возникнуть болезненные мысли или воспоминания, которые на время заставят вас чувствовать себя еще хуже, чем сейчас.

Марвин заявил, что уже думал об этом в течение последних нескольких дней и желает начать немедленно. Мы договорились встречаться два раза в неделю.

Было очевидно, что оба мы соглашаемся на это с оговорками. Марвин продолжал скептически относиться к психотерапии и демонстрировал мало заинтересованности во внутреннем путешествии. Он согласился на терапию только потому, что мигрень поставила его на колени и ему некуда было больше обратиться. У меня, со своей стороны, тоже были сомнения и пессимистический настрой в отношении лечения: я согласился работать с ним потому, что не видел возможности осуществить другую терапию.

Но я мог направить его к кому-то еще. Была еще одна причина – этот голос, голос того существа, которое создавало столь поразительные сны. Где-то внутри Марвина был заточен сновидец, передающий важные экзистенциальные послания. Я снова погрузился в атмосферу сновидения, в темный, молчаливый мир худощавых мужчин, черного луга, девочки, завернутой в черную кисею. Я вспомнил раскаленный добела наконечник трости и сексуальный акт, который был вовсе не сексом, а просто тщетной попыткой рассеять страх.

Интересно, если бы маскировка была не нужна, если бы сновидец мог говорить со мной без лукавства, что он мог бы сказать?

«Я стар. Я в конце своего жизненного пути. У меня нет детей, и я с ужасом встречаю смерть. Я задыхаюсь в темноте. Я задыхаюсь от молчания смерти. Мне кажется, я знаю способ. Я пытаюсь проткнуть эту черноту своим сексуальным талисманом. Но этого недостаточно».

Но это были мои размышления, а не Марвина. Я спросил его об ассоциациях по поводу сна, попросил подумать о нем, сказать первое, что приходит на ум. Ничего не приходило, он просто покачал головой.

– Вы отрицательно качаете головой, почти не подумав. Попробуйте еще раз. Дайте себе шанс. Выберите любую часть сна и позвольте своему сознанию блуждать в ней.

Все равно ничего.

– Что вы думаете о раскаленной добела трости?

Марвин усмехнулся:

– Я спрашивал себя, когда вы до этого доберетесь! Разве я не говорил раньше, что вы, ребята, рассматриваете секс как корень всех вещей?

Его обвинение показалось мне особенно ироничным, поскольку если я и был в чем-то убежден в отношении его случая, так это в том, что источником его трудностей был вовсе не секс.

–?Но это ваш сон, Марвин. И ваша трость. Вы ее создали, что вы о ней скажете? И что для вас означают аллюзии смерти – гробовщики, молчание, чернота, вся атмосфера ужаса и дурных предчувствий?

Имея выбор между интерпретацией сновидения с точки зрения смерти или секса, Марвин сразу же выбрал последнее.

– Ну, возможно. Вам будет интересно одно сексуальное событие, случившееся вчера днем – примерно за десять часов до этого сна. Я лежал в постели, все еще не поправившись после приступа мигрени. Филлис пришла и сделала мне массаж головы и шеи. Затем она продолжала массировать мне спину, затем ноги, а затем пенис. Она раздела меня, а затем сняла с себя всю одежду.

Должно быть, это было необычным событием: Марвин говорил мне, что почти всегда он был инициатором секса. Я подозревал, что Филлис хотела искупить свою вину за отказ посетить семейного терапевта.

– Вначале я не реагировал.

– Почему?

– По правде говоря, я боялся. Я только что оправился от моей самой тяжелой мигрени и боялся, что не смогу и заработаю еще одну мигрень. Но Филлис начала сосать мой член и возбудила меня. Я никогда не видел, чтобы она была такой настойчивой. Наконец я сказал: «Ладно, возможно, как следует потрахаться – это как раз то, что надо, чтобы избавиться от этого напряжения», – Марвин замолчал.

– Почему вы остановились?

– Я пытаюсь вспомнить ее точные слова. Так или иначе, мы начали заниматься любовью. Все было отлично, но как раз тогда, когда я был готов кончить, Филлис сказала: «Есть и другие причины заниматься любовью, кроме избавления от напряжения». Ну и все! Эрекция исчезла за секунду.

– Марвин, вы сказали Филлис прямо, что вы чувствуете из-за ее выбора момента?

. – Она неудачно выбрала время – и всегда так делала. Но я был слишком взвинчен, чтобы говорить. Боялся того, что могу сказать. Если я ляпну что-нибудь не то, она может превратить мою жизнь в ад – вообще перекроет кран нашему сексу.

– Что именно вы могли сказать?

– Я боюсь моих импульсов – моих сексуальных и убийственных импульсов.

– Что вы имеете в виду?

– Вы помните, несколько лет назад в новостях сообщалось о мужчине, который убил свою жену, облив ее кислотой? Ужасный случай! Но я часто вспоминал это преступление. Я могу понять, как ярость на женщину могла привести к такому преступлению.

О господи! Бессознательное Марвина было ближе к поверхности, чем я думал. Помня о том, что я не хотел выпускать на поверхность его примитивные чувства – по крайней мере, на ранней стадии лечения, – я переключился с убийства на секс.

– Марвин, вы сказали, что боитесь также своих сексуальных импульсов. Что вы имели в виду?

– Мое сексуальное влечение всегда было слишком сильным. Мне говорили, что это характерно для многих лысых мужчин. Признак большого количества мужских гормонов. Это правда?

Я не хотел поощрять отвлекающих разговоров. Я проигнорировал вопрос.

– Продолжайте.

– Да, и я вынужден был всю жизнь сдерживать его, потому что у Филлис были твердые представления о том, сколько секса у нас должно быть. И всегда было одно и то же – два раза в неделю, с некоторыми исключениями в праздники и в дни рождения.

– У вас были какие-то чувства по этому поводу?

– Иногда. Но иногда я думаю, что ограничения полезны. Без них я превратился бы в дикаря.

Это замечание было любопытным.

– Что значит «превратиться в дикаря»? Вы имеете в виду внебрачные связи? – Мой вопрос шокировал Марвина.

– Я никогда не изменял Филлис! И никогда не буду!

– Да, но что тогда означает «превратиться в дикаря»?

Марвин выглядел озадаченным. У меня было ощущение, что он говорил об этих вещах впервые. Я волновался за него. Та еще терапия, нечего сказать. Я хотел, чтобы он продолжал, и просто ждал.

– Я не знаю, что имею в виду, но иногда я спрашиваю себя, что было бы, если бы я был женат на женщине с таким же сексуальным влечением, как у меня, на женщине, которая хочет секса и наслаждается им так же, как я.

– Что вы об этом думаете? Что ваша жизнь была бы совсем иной?

– Постойте. Я не должен был говорить «наслаждаться». Филлис получает удовольствие от секса. Но она, похоже, никогда не хочет его. Вместо этого она… как бы это сказать?.. допускает его, если я хорошо себя веду. Именно в такие моменты я чувствую себя обманутым и злюсь.

Марвин остановился. Он расстегнул воротник, потер шею и покрутил головой. Он снимал напряжение, но мне показалось, что он как бы озирается по сторонам, желая убедиться, что никто не подслушивает.

– Кажется, вам неудобно. Что вы чувствуете?

– Я чувствую себя предателем. Как будто я не должен был говорить этих вещей о Филлис. Мне почему-то кажется, что она узнает об этом.

– Вы наделяете ее сильной властью. Рано или поздно нам придется все об этом выяснить.

В течение первых нескольких недель терапии Марвин продолжал быть подкупающе откровенным. В общем и целом он вел себя гораздо лучше, чем я ожидал. Он сотрудничал со мной; он оставил свой воинственный скептицизм в отношении психиатрии; он делал домашние задания, приходил на сеанс подготовленным и хотел получить, как он выразился, хороший доход от своих капиталовложений. Его доверие к терапии стимулировалось неожиданно быстрыми дивидендами: мигрени таинственно и полностью исчезли, как только он начал лечение (хотя резкие колебания настроения, порожденные сексом, продолжались).

В течение первой фазы терапии мы концентрировались на двух моментах: на его браке и (в меньшей степени, из-за его сопротивления) на значении его выхода на пенсию. Но я очень осторожно выбирал верную линию. Я чувствовал себя хирургом, который готовит операционное поле, но избегает глубоких разрезов. Я хотел, чтобы Марвин исследовал эти вопросы, но не слишком ретиво – чтобы не нарушить шаткое равновесие, установившееся между ним и Филлис (что заставит его сразу же прекратить терапию), и не вызвать дополнительный страх смерти (что приведет к возобновлению мигреней).

В то же самое время, когда я проводил эту мягкую, очень практически направленную терапию с Марвином, я был также вовлечен в волнующий диалог со сновидцем, этим исключительно просвещенным гомункулусом, который жил – или, можно сказать, был заперт – внутри Марвина, причем последний либо не подозревал о существовании сновидца, либо с добродушным безразличием позволял мне общаться с ним. Пока мы с Марвином прогуливались и беседовали на поверхностном уровне, сновидец выплескивал постоянный поток сообщений из глубин.

Возможно, мой диалог со сновидцем был контрпродуктивным. Возможно, я тормозил работу с Марвином из-за своего увлечения сновидцем. Помню, что каждый сеанс я начинал не с чувством удовольствия видеть Марвина, а с предвкушением нового сообщения от сновидца.

Иногда сны, как те первые, были пугающим выражением онтологической тревоги; иногда они предвещали нечто, что должно случиться в терапии; иногда они были своеобразными пояснениями к терапии и давали точный перевод осторожных высказываний Марвина.

После нескольких первых сеансов я начал получать обнадеживающие послания:

Учитель в школе-интернате ищет детей, которым хочется порисовать на большом белом холсте. Позже я говорю об этом маленькому пухленькому мальчику – очевидно, это я сам, – и он так радуется, что начинает плакать.

Послание безошибочно:

«Марвин чувствует, что кто-то – несомненно, это я, его терапевт, – дает ему возможность все начать сначала. Как это прекрасно – получить еще один шанс, написать свою жизнь заново на чистом холсте».

Последовали и другие обнадеживающие сны:

Я на свадьбе. Ко мне подходит женщина и говорит, что она моя давно забытая дочь. Я удивлен, потому что не знал, что у меня есть дочь. Она среднего возраста и одета в сочные коричневые тона. У нас есть только пара часов, чтобы поговорить. Я спрашиваю, как она живет, но она не может говорить об этом. Я расстроен, когда она уходит, но мы договорились переписываться.

Послание:

«Марвин впервые открывает свою дочь – женственную, мягкую, чувствительную часть самого себя. Он изумлен. Возможности безграничны. Он хочет установить постоянную коммуникацию. Возможно, он надеется присоединить этот только что открытый островок самого себя».

Другой сон:

Я выглядываю в окно и слышу какую-то возню в кустах. Это кошка охотится за мышкой. Мне становится жалко мышку, и я выхожу из дома. Я обнаруживаю двух маленьких котят, которые еще не открыли глаза. Я спешу рассказать Филлис о них, потому что она обожает котят.

Послание:

«Марвин понимает, в самом деле понимает, что его глаза были закрыты и что он наконец готовится открыть их. Он рад за Филлис, которая тоже собирается открыть свои глаза. Но будь осторожен, он подозревает, что ты играешь с ним в кошки-мышки».

Вскоре я получил и другие предупреждения:

Мы с Филлис обедаем в убогом ресторанчике. Обслуживание очень плохое. Официанта никогда нет на месте, когда он вам нужен. Филлис говорит ему, что он грязно и плохо одет. Я удивлен, что еда такая хорошая.

Послание:

«Он готовит иск против тебя. Филлис хочет выкинуть тебя из их жизни. Ты являешься большой угрозой для них обоих. Будь осторожен. Не попади под перекрестный огонь. Как бы хороша ни была твоя еда, ты не подходишь для этой женщины».

И затем – сон, содержащий характерные жалобы:

Я наблюдаю пересадку сердца. Хирург прилег отдохнуть. Кто-то обвиняет его в том, что он занят только процессом пересадки и не интересуется всеми грязными обстоятельствами получения донорского сердца. Хирург признает, что это правда. Операционная сестра говорит, что у нее нет такой привилегии – ей приходится видеть всю эту грязь.

Послание:

«Пересадка сердца – это, разумеется, психотерапия. (Браво, мой дорогой друг-сновидец! «Пересадка сердца» – какой вдохновляющий образ психотерапии!) Марвин чувствует, что ты холоден и не увлечен и что у тебя мало личного интереса к его жизни – как он стал таким человеком, каким является сегодня».

Сновидец подсказывал мне, как действовать. У меня никогда не было подобного наставника. Я был так изумлен сновидцем, что упустил из виду его мотивацию. Действовал ли он как агент Марвина, чтобы помочь мне помочь ему? Надеялся ли он, что если Марвин изменится, то он, сновидец, получит освобождение, соединившись с Марвином? Или он главным образом стремился преодолеть свою собственную изоляцию, предпринимая усилия, чтобы сохранить отношения со мной?

Но, в чем бы ни состояла его мотивация, совет был мудрым. Он прав: я не был искренне увлечен Марвином. Мы оставались на столь формальном уровне, что даже называть друг друга по имени было неудобно. Марвин держался очень серьезно: практически он был единственным из моих пациентов, с которым я не шутил и не смеялся. Я часто пытался сосредоточить внимание на наших отношениях, но, кроме нескольких колкостей на первых сеансах (в духе «Вы, ребята, думаете, что секс – основа всех вещей»), он вообще не обращался ко мне. Он относился ко мне с большим уважением и почтением и обычно отвечал на мои вопросы о его чувствах ко мне утверждениями, что, должно быть, я знаю свое дело, раз его мигрени больше не возобновляются.

Спустя шесть месяцев я уже немного теплее относился к Марвину, но по-прежнему не был к нему глубоко привязан. Это было очень страшно, поскольку я обожал сновидца – его мужество и убийственную честность. Время от времени я насильно заставлял себя вспоминать, что сновидец и был Марвином, что сновидец открывал доступ к самому ядру личности Марвина – к тому центральному «Я», которое обладает абсолютной мудростью и знанием себя.

Сновидец был прав, что я не окунулся в грязные детали происхождения того сердца, которое пересаживалось: я был слишком невнимателен к переживаниям и паттернам раннего периода жизни Марвина. Поэтому следующие две сессии я посвятил детальному изучению его детства. Одна из самых интересных вещей, которые мне удалось узнать, заключалась в том, что когда Марвину было семь или восемь лет, семью потрясло некое таинственное событие, в результате которого его мать навсегда выставила его отца из своей спальни. Хотя в содержание события Марвина никогда не посвящали, он полагает сейчас, на основании нескольких случайных замечаний матери, что его отец либо был уличен в неверности, либо был страстным игроком.

После изгнания отца Марвину, младшему сыну, пришлось стать постоянным компаньоном матери: его работой было сопровождать ее повсюду. Годами он терпел насмешки друзей по поводу романа с собственной матерью.

Нет нужды говорить, что новые обязанности Марвина не увеличили любовь к нему отца, который стал редким гостем в семье, затем просто тенью и вскоре исчез навсегда. Через два года его старший брат получил от отца открытку, что он жив-здоров и уверен, что семье без него живется лучше, чем с ним.

Очевидно, что возникло основание для значительных проблем, связанных с Эдиповым комплексом в отношениях Марвина с женщинами. Его отношения с матерью были исключительными, излишне интимными, продолжительными и близкими и имели разрушительные последствия для его отношений с мужчинами; в самом деле, он воображал, что каким-то значительным образом повлиял на исчезновение своего отца. Неудивительно поэтому, что Марвин остерегался соревнования с мужчинами и необычайно стеснялся женщин. Его первое настоящее свидание с Филлис было его последним первым свиданием.

Филлис и он крепко держались друг за друга, пока не поженились. Она была на шесть лет моложе Марвина, так же застенчива и столь же неопытна в общении с противоположным полом.

Эти сеансы воспоминаний были, на мой взгляд, довольно продуктивными. Я познакомился с персонажами, населяющими сознание Марвина, выявил (и продемонстрировал ему) определенные важные жизненные паттерны: например, способ, каким он частично воссоздавал родительский паттерн в своем собственном браке – его жена, как и жена его отца, держала в руках контроль, отказывая ему в сексуальной благосклонности.

Когда обнаружился этот материал, стало возможным увидеть нынешние проблемы Марвина с трех совершенно различных точек зрения: экзистенциальной (с упором на онтологическую тревогу, вызванную прохождением важного жизненного этапа); фрейдистской (с подчеркиванием эдиповской тревоги, приведшей к слиянию сексуального акта с базисной катастрофической тревогой); и коммуникационной (с подчеркиванием того, как последние жизненные события нарушили динамическое равновесие в браке). Вскоре здесь появились новые сведения.

Марвин, как всегда, очень старался сообщить всю необходимую информацию, но, хотя его сны требовали этого, он вскоре потерял интерес к изучению происхождения своих жизненных паттернов. Однажды он заметил, что эти пыльные от времени факты принадлежат другой эпохе, почти другому столетию. Он также произнес со вздохом, что мы обсуждали драму, все персонажи которой, за исключением его самого, мертвы.

Сновидец вскоре передал мне несколько сообщений о реакции Марвина на наш исторический экскурс:

Я вижу машину любопытной формы, похожую на большой длинный ящик на колесах. Она черная и блестит, как лакированная кожа. Я поражен тем, что единственные окна расположены сзади, и они настолько кривые, что через них абсолютно ничего нельзя увидеть.

У другого автомобиля проблемы с зеркалом заднего вида. У него задние окна с фильтром, который двигается туда-сюда, но его заело.

Я с большим успехом читаю лекцию. Затем начинаются проблемы с проектором слайдов. Вначале я не могу вынуть из проектора один слайд, чтобы заменить его другим. На этом слайде изображена мужская голова. Затем я не могу навести фокус. Затем на экран начинают проецироваться головы зрителей. Я передвигаюсь по аудитории, чтобы найти место, где ничто не будет загораживать картинку, но никак не могу увидеть слайд целиком.

Послание, которое, как я полагал, передает мне сновидец:

«Я пытаюсь смотреть назад, но зрение меня подводит. Нет задних окон. Нет зеркала заднего вида. Головы мешают увидеть слайд. Прошлое, подлинная история, хроника реальных событий невосстановима. Голова на слайде – моя голова, мой взгляд, моя память – встает на пути. Я вижу прошлое только сквозь призму настоящего – не то, что я знал и испытывал тогда, но то, как я переживаю это теперь. Историческая реконструкция – это неудачная попытка убрать с пути мешающие головы зрителей.

Не только прошлое навсегда утрачено, но и будущее тоже за семью печатями. Черная лаковая машина, ящик, мой гроб не имеет также и передних окон».

Постепенно, относительно мало подталкиваемый мной, Марвин начал погружаться в более глубокие воды. Возможно, он подслушал отрывки моего разговора со сновидцем. Его первая ассоциация с машиной, занятным черным ящиком на колесах, была: «Это не гроб». Заметив мои поднятые брови, он улыбнулся и сказал:

– Разве не один из вас, ребята, сказал, что, протестуя слишком много, вы сами себя выдаете?

– У машины не было передних окон, Марвин. Подумайте об этом. Что приходит вам в голову?

– Я не знаю. Без передних окон ты не знаешь, куда направляешься.

– Как можно применить это к вам, к тому, с чем вы сталкиваетесь сейчас в жизни?

– Пенсия. Я немного медлителен, но начинаю это понимать. Однако я не грущу о выходе на пенсию. Почему я ничего не чувствую?

–?Чувство здесь. Оно прорывается во сне. Может быть, его слишком больно испытывать. Может быть, боль выбирает более короткий маршрут и обращается на другие вещи. Вспомните, как часто вы говорили: «Почему я так расстраиваюсь из-за своих сексуальных неудач? Это бессмысленно». Одна из наших главных задач – это сортировка чувств и отнесение их к той ситуации, которой они принадлежат.

Вскоре он сообщил серию снов, открыто отражающих мотивы старения и смерти. Например, ему снилось, что он ходит по большому подземному недостроенному зданию из бетона.

Один сон особенно подействовал на него:

Я вижу Сьюзен Дженнингс. Она работает в книжном магазине. Она выглядит грустной, и я подхожу к ней, чтобы посочувствовать. Я говорю ей, что знаю других, еще шестерых, кто чувствует себя точно так же. Я смотрю на нее, а ее лицо – это череп, полный отвратительной слизи. Я просыпаюсь сильно испуганным.

С этим сном Марвин работал хорошо.

– Сьюзен Дженнингс? Сьюзен Дженнингс? Я знал ее сорок пять лет назад в колледже. Я не думаю, что с тех пор хоть раз думал о ней.

– Подумайте о ней теперь. Что вам приходит в голову?

– Я вижу ее лицо – круглое, пухленькое, большие очки.

– Напоминает вам кого-нибудь?

– Нет, но я знаю, что вы хотите сказать – что она похожа на меня: круглое лицо и огромные очки.

– Как насчет «шести других»?

– Да, тут есть кое-что. Вчера я говорил с Филлис обо всех наших друзьях, которые умерли, и еще о газетной заметке о людях, которые умерли сразу же, как только вышли на пенсию. Я читал бюллетень выпускников и узнал, что шесть человек с моего курса уже умерли. Должно быть, это те «шесть других, которые чувствуют себя так же» в моем сне. Потрясающе!

– Здесь много страха смерти, Марвин, – в этом сне и во всех остальных кошмарах. Каждый человек боится смерти. Я не встречал никого, кто не боялся бы. Но большинство людей размышляют о нем годами, снова и снова. В вашем случае он появился внезапно. У меня сильное чувство, что именно мысли о пенсии стимулировали его.

Марвин упомянул, что самое сильное впечатление произвел на него первый сон, приснившийся шесть месяцев назад, о двух мрачных мужчинах, белой трости и младенце. Эти образы продолжали возвращаться в его сознание – особенно образ мрачного викторианского могильщика или поборника трезвости. Возможно, сказал он, это символ его самого: он всю жизнь был трезвым, слишком трезвым. Он понял пару лет назад, что всю свою жизнь себя хоронил.

Марвин начинал меня изумлять. Он рискнул спуститься в такие глубины, что я с трудом мог поверить, что беседую с тем же самым человеком. Когда я спросил его, что произошло пару лет назад, он описал случай, который ни разу никому не рассказывал, даже Филлис. Листая номер Psychology Today (журнал «Психология сегодня». – Прим. ред.) в приемной дантиста, он заинтересовался статьей, где предлагалось попытаться представить себе последний, самый главный разговор со всеми важными людьми, которые исчезли из вашей жизни.

Однажды, когда был один, Марвин попробовал это сделать. Он представил, что говорит с отцом о том, как скучает по нему и как бы ему хотелось узнать его поближе. Отец не ответил. Марвин представил, что говорит последнее «Прощай!» своей матери, сидящей напротив в своем обычном кресле-качалке в стиле тонет. Он говорил слова, но никаких чувств не испытывал. Он стиснул зубы и попытался вызвать чувства силой.

Но они не появлялись. Он сконцентрировался на значении слова «никогда» — что он никогда, никогда больше ее не увидит. Но ничего не получалось. Он помнил, как он стучал кулаком по столу, пытаясь вспомнить прохладу материнского лба, когда он в последний раз поцеловал ее, лежащую в гробу. Но ничего не случилось. Он закричал вслух: «Я никогда не увижу тебя снова!» Опять ничего. И тогда он понял, что сам себя умертвил.

В тот день он плакал в моем кабинете. Он плакал обо всем, что упустил, об убитых годах своей жизни. Как это печально, сказал Марвин, что он ждал до сих пор, чтобы попытаться стать живым. Впервые я почувствовал близость к Марвину. Когда он плакал, я обнял его за плечи.

К концу этого сеанса я чувствовал себя измотанным, но был очень тронут. Я подумал о том, что наконец мы преодолели непроходимый барьер: в конце концов Марвин и сновидец слились и говорили одним голосом.

Марвин почувствовал себя лучше после нашего сеанса и был полон оптимизма, пока через несколько дней не произошло любопытное событие. Они с Филлис только что начали сексуальный акт, когда он неожиданно сказал: «Возможно, доктор прав, возможно, моя тревога насчет секса – это на самом деле страх смерти!» Как только он проговорил это, как сразу же – фьюить! – произошла внезапная и безрадостная преждевременная эякуляция. Филлис была, понятным образом, раздражена его выбором темы для сексуального разговора. Марвин сразу же начал ругать себя за бестактность по отношению к ней и за свою сексуальную неудачу и впал в глубокую депрессию. Вскоре я получил тревожное, умоляющее послание от сновидца:

Я внес в дом новую мебель, но никак не могу закрыть входную дверь. Кто-то установил там устройство, чтобы дверь оставалась открытой. Затем я вижу десять или двенадцать человек с вещами за дверью. Это ужасные, злые люди, особенно одна беззубая сгорбленная старуха, лицо которой напоминает мне лицо Сьюзен Дженнингс. Она также напоминает мне Мадам Дефарж из фильма «Повесть о двух городах» – ту, которая вязала рядом с гильотиной, когда с нее скатывались головы.

Послание:

«Марвин очень напуган. Он слишком многое и слишком быстро осознал. Он знает теперь, что его ждет смерть. Он открыл дверь осознанию; но теперь он боится, что слишком многое выйдет наружу, что дверь заело и он не сможет больше ее закрыть».

Затем последовали пугающие сны с похожими посланиями:

Ночь, я облокотился на перила балкона какого-то здания. Я слышу, как внизу, в темноте, маленький ребенок плачет и зовет на помощь. Я говорю, что иду к нему, потому что я единственный, кто может ему помочь. Но когда я начинаю спускаться во тьму, лестница становится все уже и уже, и хлипкие перила ломаются у меня в руках. Я боюсь идти дальше.

Послание:

«Существуют жизненно важные части меня, которые были похоронены всю мою жизнь – маленький мальчик, женщина, художник, искатель смысла. Я знаю, что похоронил себя заживо и оставил большую часть своей жизни непрожитой. Но сейчас я не могу опускаться в эти области. Я не могу справиться со страхом и сожалением».

И еще один сон:

У меня экзамен. Я держу в руках тетрадь с заданием и вспоминаю, что не ответил на последний вопрос. Я в панике. Я пытаюсь вернуть тетрадь, но время уже истекло. Я договариваюсь встретиться со своим сыном после экзамена.

Послание:

«Теперь я понимаю, что не сделал того, что мог бы сделать в жизни. И курс, и экзамен окончены. Мне хотелось бы сделать все по-другому. Тот последний вопрос на экзамене, какой он был? Возможно, если бы я выбрал другой путь, сделал что-то другое, стал бы кем-то другим – не школьным учителем, не состоятельным бухгалтером… Но уже слишком поздно, слишком поздно менять какие-либо из моих ответов. Время вышло. Если бы только у меня был сын, я бы через него проник в будущее, перешагнув смертельную черту».

Позже, той же ночью:

Я карабкаюсь по горной тропе. Я вижу несколько человек, пытающихся среди ночи перестроить дом. Я знаю, что этого нельзя сделать, и пытаюсь сказать им об этом, но они не слышат меня. Затем я слышу, как сзади кто-то зовет меня по имени. Это моя мать пытается догнать меня. Она говорит, что у нее для меня послание. Оно о том, что кто-то умирает. Я знаю, что это я умираю. Я просыпаюсь в холодном поту.

Послание:

«Слишком поздно. Невозможно перестроить твой дом среди ночи – изменить курс, который ты избрал, в тот момент, когда ты готовишься вступить в океан смерти. Сейчас я в том возрасте, в каком умерла моя мать. Я догнал ее и понял, что смерть неизбежна. Я не могу изменить будущее, потому что прошлое догоняет меня».

Эти послания сновидца звучали все громче и громче. Я должен был прислушаться к ним. Они требовали, чтобы я сориентировался и подвел итог тому, что произошло в процессе терапии.

Марвин двигался быстро, возможно, слишком быстро. Вначале он был человеком, неспособным проникать в суть: он не мог и не хотел обратить свой взгляд внутрь. За относительно короткий период в шесть месяцев он сделал потрясающие открытия. Он узнал, что у него, как у новорожденного котенка, были закрыты глаза. Он узнал, что глубоко внутри есть богатый, густо населенный мир, который вызывает ужасный страх, но и несет освобождение через понимание.

Поверхность вещей больше не привлекала его: он был меньше увлечен своими коллекциями марок и «Ридерс Дайджест». У него теперь открылись глаза на экзистенциальные факты жизни, он столкнулся с неизбежностью смерти и невозможностью спасти себя.

Марвин пробудился быстрее, чем я ожидал; в конце концов, он, вероятно, тоже слушал голос своего сновидца. Вначале он жаждал понять, но вскоре энтузиазм уступил место сильному чувству сожаления. Он сожалел о своем прошлом и безвозвратных потерях. Больше всего он сожалел о пустотах в своей жизни: о своем неиспользованном потенциале, о детях, которых у него не было, об отце, которого он не знал, о доме, который никогда не наполнялся родственниками и друзьями, о деле его жизни, которое могло бы иметь больше смысла, чем накопление большой суммы денег. Наконец, он жалел самого себя, пленного сновидца, маленького мальчика, зовущего на помощь из темноты.

Он знал, что не прожил той жизни, какую действительно хотел прожить. Возможно, еще можно это сделать. Возможно, еще есть время написать свою жизнь заново на большом чистом холсте. Он начал поворачивать ручки потайных дверей, перешептываться с неизвестной дочерью, спрашивать, куда уходят исчезнувшие отцы.

Но он обогнал сам себя. Он отважился отойти слишком далеко от линии снабжения и его атаковали со всех сторон: прошлое было темным и невосполнимым, будущее закрыто. Было слишком поздно: его дом был построен, последний экзамен сдан. Он открыл шлюз осознания только для того, чтобы его затопило страхом смерти.

Иногда страх смерти рассматривается как нечто тривиальное в своей универсальности. Кто, в конце концов, не знает о собственной смерти и не боится ее? Но одно дело – знать о смерти вообще, скрипнуть зубами и пару раз вздрогнуть, и совсем другое – предчувствовать смерть и ощущать ее каждой клеточкой своего тела. Такое осознание смерти ужасно и возникает редко, иногда только один или два раза в жизни, а Марвин испытывал этот ужас ночь за ночью.

Против своего страха у него не было даже самой распространенной защиты: не имея детей, он не мог успокоить себя иллюзией бессмертия через потомство; у него не было твердых религиозных убеждений – ни веры в сохранение сознания в загробной жизни, ни в вездесущее защищающее персонифицированное божество; не испытывал он и удовлетворения от того, как он реализовал себя в жизни. (Как правило, чем слабее у человека чувство наполненности жизни, тем больше у него страх смерти.) Хуже всего то, что Марвин не предвидел никакого конца этому страху. Образ сновидения был четким: демоны вырвались наружу из пространства его сознания и явно угрожали ему. Он не мог ни сбежать, ни снова пленить их, захлопнув дверь, так как она не закрывалась.

Итак, мы с Марвином достигли решающего пункта, к которому неизбежно приводит полное осознание. Это время, когда человек оказывается у края пропасти и решает, как ему противостоять безжалостным жизненным фактам: смерти, одиночеству, отсутствию твердой основы и смысла. Разумеется, решения нет. Выбор возможен лишь между различными позициями: быть «решительным», или «вовлеченным», или отважно противостоять, или стоически принимать ситуацию, или отказаться от рациональности и довериться Божественному провидению.

Я не знал, что будет делать Марвин, и не знал, чем еще ему помочь. Я помню, что ждал каждого нового сеанса с сильным любопытством, какой выбор он сделает. Что это будет? Попытается ли он сбежать от своего собственного открытия? Не найдет ли он способ снова натянуть одеяло самообмана на свою голову? Не изберет он в конце концов религиозного решения? Или он найдет силу и поддержку в одном из решений философии жизни? Никогда я так глубоко не осознавал двойственную роль терапевта как участника и одновременно наблюдателя. Хотя теперь я был эмоционально вовлечен и беспокоился о том, что произойдет с Марвином, в то же время я осознавал, что нахожусь в привилегированной позиции наблюдателя зарождающейся веры.

Марвин по-прежнему чувствовал тревогу и подавленность, но отважно продолжал работать в психотерапии. Мое уважение к нему возрастало. Я думал, что он прекратит терапию гораздо раньше. Что заставляло его продолжать?

Несколько причин, ответил он. Во-первых, он больше не страдал мигренями. Во-вторых, он запомнил мое предупреждение при первой встрече, что в терапии бывают периоды, когда ты чувствуешь себя хуже; он доверял моим словам о том, что его нынешняя тревога – необходимая стадия терапии и что она пройдет. Кроме того, он был убежден, что в процессе терапии, должно быть, произошло нечто важное: за прошедшие пять месяцев он узнал о себе больше, чем за предыдущие шестьдесят четыре года!

Произошло и еще нечто совершенно неожиданное. Его отношения с Филлис начали претерпевать существенные изменения.

– Теперь мы разговариваем гораздо чаще и откровеннее, чем раньше. Я не знаю точно, когда это началось. Когда мы с вами начали встречаться, в течение краткого периода наши разговоры оживились. Но это была ложная тревога. Мне кажется, Филлис просто пыталась убедить меня, что мы с ней можем разговаривать и без всякого терапевта.

Но в последние несколько недель это происходит по-другому. Теперь мы действительно разговариваем. Я рассказываю Филлис все, о чем мы с вами говорим на каждой встрече. Фактически она ждет моего возвращения у двери и становится нетерпеливой, когда я откладываю рассказ, – например, предлагаю подождать до ужина, чтобы у нас была интересная беседа за столом.

– Что именно интересует ее больше всего?

– Почти все. Я говорил вам, что Филлис не любит тратить деньги – она предпочитает распродажи. Мы шутим насчет того, что получаем двойную терапию за одинарную цену.

– Ну что ж, я рад такой сделке.

– Думаю, наиболее важным для Филлис было то, что я рассказал ей о нашем обсуждении моей работы, о том, как я разочарован, что не сделал большего с моими способностями, что посвятил жизнь зарабатыванию денег и никогда не задумывался о том, что я могу дать миру. Это ее очень потрясло. Она сказала, что если это верно в моем случае, то тем более верно для нее – она прожила абсолютно эгоцентричную жизнь, никогда ничего не делала для других.

– Она много сделала для вас.

– Я напомнил ей об этом. Вначале она поблагодарила меня за эти слова, но позже, обдумав их, сказала, что не уверена – возможно, она помогала мне, а может быть, в каком-то смысле стояла у меня на пути.

– Как это?

– Она упомянула все, о чем я вам рассказывал: как отвадила людей от нашего дома, как отговаривала меня от того, чтобы завести друзей, которые хотели бы прийти к нам домой, как отказывалась путешествовать и отучила от этого меня – я когда-нибудь говорил вам об этом? Больше всего она сожалеет о своей бездетности и о своем отказе много лет назад лечиться от бесплодия.

– Марвин, я поражен. Такая откровенность, такая искренность! Как вы оба добились этого? О таких вещах тяжело говорить, правда тяжело.

Он продолжал рассказывать о том, что Филлис заплатила за свое понимание – она стала очень неспокойной. Однажды ночью он не мог заснуть и услышал какой-то шепот из ее комнаты. (Они спали в разных комнатах из-за его храпа.) Марвин тихонько подошел и увидел Филлис стоящей на коленях у постели и повторяющей одну и ту же молитву: «Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня. Матерь Божья защитит меня».

Эта сцена сильно подействовала на Марвина, хотя ему и трудно было это сформулировать. Думаю, он был переполнен жалостью – жалостью к Филлис, к себе, ко всем маленьким, беспомощным людям. Думаю, он понял, что ее молитва была магическим заклинанием, тонкой, как вафля, защитой против ужасов жизни, с которыми нам всем приходится столкнуться.

Наконец ему удалось заснуть в ту ночь, и он увидел сон:

В большой, полной людей комнате на пьедестале стоит статуя женского божества. Она похожа на Христа, но одета в ниспадающее пастельно-оранжевое платье. В другом конце комнаты находится актриса в длинном белом платье. Актриса и статуя меняются местами. Каким-то образом они меняются платьями, статуя спускается вниз, а актриса поднимается на пьедестал.

Марвин сказал, что в конце концов понял: сон означал, что он превратил женщин в богинь и верил, что будет спасен, если задобрит их. Вот почему он всегда боялся гнева Филлис, и поэтому, когда он был встревожен, ее сексуальные ласки несли такое облегчение.

– Особенно оральный секс, – кажется, я говорил вам, что когда я в панике, она берет мой пенис в рот и все мои неприятные чувства сразу рассеиваются. Это не секс – вы все время об этом твердили, и теперь я понял, что это правда, – мой пенис может оставаться совершенно мягким. Это просто означает, что она полностью принимает меня и погружает меня внутрь себя. Я как будто становлюсь частью ее.

– Вы действительно наделили ее магической силой – как богиню. Она может исцелить вас простой улыбкой, прикосновением, тем, что принимает вас в себя. Неудивительно, что вы прилагаете столько усилий, чтобы не расстроить ее. Но проблема в том, что секс превратился в нечто медицинское – даже больше того, – секс становится делом жизни и смерти, и ваше выживание зависит от слияния с этой женщиной. Неудивительно, что секс стал вызывать трудности. Он должен быть любовным, радостным действием, а не защитой от опасности. С таким отношением к сексу любой – включая меня – имел бы проблемы с потенцией.

Марвин достал записную книжку и написал несколько строк. Несколько недель назад я был раздражен, когда он впервые начал делать заметки, но он так успешно прогрессировал, что я стал уважать все его мнемонические средства.

– Давайте проверим, правильно ли я понял. Согласно вашей теории, то, что я называю сексом, часто не есть секс, – по крайней мере, не хороший секс, – а просто способ защитить себя от страха, особенно от страха старения и смерти. И когда у меня не получается, то это не потому, что я потерял сексуальность как мужчина, а потому, что я жду от секса того, что он не может дать.

– Точно. И тому много доказательств. Это сон о двух мрачных могильщиках и трости с белым наконечником. Это сон о грунтовых водах, размывающих ваш дом, который вы пытаетесь спасти, пробурив скважину гигантским буром. Это чувство физического слияния с Филлис, которое вы только что описали, – замаскированное под секс, но, как вы заметили, не являющееся сексом.

– Итак, есть две проблемы. Во-первых, я жду от секса того, что он не в силах мне дать. Во-вторых, я наделил Филлис почти сверхъестественной властью исцелять или защищать меня.

– И все это прошло, когда вы случайно услышали ее повторяющуюся печальную молитву.

– Именно тогда я понял, как она уязвима, – не только Филлис, а все женщины. Нет, не только женщины, а все вообще. Я делал то же самое, что и Филлис, – надеялся на магию.

– Итак, вы зависите от ее силы, защищающей вас, а она, в свою очередь, умоляет о защите с помощью магического заклинания, – посмотрим, куда вас это приводит.

– Есть еще кое-что важное. Посмотрим на все это с точки зрения Филлис: если она из любви к вам принимает роль богини, которую вы на нее возложили, подумайте, как влияет эта роль на ее собственные возможности роста. Чтобы оставаться на своем пьедестале, она никогда не должна говорить с вами о своей боли и своих страхах – или до сих пор не должна была.

– Постойте. Дайте мне записать. Я собираюсь объяснить все это Филлис, – Марвин торопливо записывал.

– Так что в каком-то смысле она следовала вашим невысказанным желаниям, когда скрывала свою неуверенность и притворялась более сильной, чем ощущала себя. Я подозреваю, что это одна из причин, по которой она вначале отказалась от терапии, – другими словами, она поддерживала ваше желание, чтобы она не менялась. Я также подозреваю, что если вы спросите ее теперь, она сможет прийти.

– Ну и ну, мы и в самом деле настроены на одну волну. Мы с Филлис уже обсуждали это, и она готова с вами поговорить.

Вот так в терапию вошла Филлис. Она пришла вместе с Марвином на следующую встречу – красивая, стройная женщина, которая усилием воли преодолела свое смущение и на нашей встрече втроем была смелой и откровенной.

Наши догадки насчет Филлис оказались близки к истине: она часто вынуждена была скрывать чувство своей неполноценности, чтобы не разочаровывать Марвина. И, конечно, она должна была быть особенно заботливой, когда он был расстроен – в последнее время это означало, что ей пришлось быть заботливой почти постоянно.

Но ее поведение определялось не только реакцией на проблемы Марвина. Филлис сталкивалась и со многими личными проблемами. Самой болезненной из них было отсутствие образования и вера в то, что интеллектуально она отстает от большинства людей, особенно от Марвина. Одна из причин, по которым она боялась и избегала социальных контактов, состояла в том, что кто-нибудь мог спросить ее: «Чем вы занимаетесь?» Она избегала длинных разговоров, так как могло выясниться, что она никогда не училась в колледже. Всякий раз, когда Филлис сравнивала себя с другими, она неизменно приходила к выводу, что они лучше информированы, более умны, социально приспособлены, уверены в себе и интересны.

– Возможно, – предположил я, – единственная область, в которой вы могли сохранить власть, – это секс. Это та сфера, где Марвин нуждается в вас и не может одержать над вами верх.

Вначале Филлис колебалась с ответом, но потом слова нашлись сами:

– Думаю, я должна была иметь что-то, что хотел Марвин. Во многих других отношениях он очень самодостаточен. Я часто чувствую, как мало я могу ему предложить. Я не смогла иметь детей, я боюсь людей, я никогда не работала вне дома, у меня нет ни талантов, ни способностей.

Она остановилась, вытерла глаза и сказала, обращаясь к Марвину:

– Видишь, я могу плакать, если сосредоточусь на этом.

Потом Филлис снова повернулась ко мне:

– Марвин сказал вам, что говорит со мной о том, что вы здесь обсуждаете. Так что я тоже участвую в терапии, через него. Некоторые темы потрясли меня, они относятся больше ко мне, чем к нему.

– Например?

– Например, сожаление. Это как раз про меня. Я часто сожалею о том, что сделала со своей жизнью, или, точнее, чего не сделала.

В этот момент мое сердце наполнилось симпатией к Филлис, и я во что бы то ни стало захотел сказать ей что-нибудь ободряющее.

– Если мы слишком глубоко заглядываем в прошлое, легко переполниться сожалением. Но сейчас самое главное – обернуться к будущему. Мы должны подумать о переменах. Нельзя допустить, чтобы через пять лет вы сожалели о том, как прожили эти пять лет.

После короткого раздумья Филлис ответила:

– Я хотела сказать, что слишком стара, чтобы что-то менять. Я чувствовала это последние тридцать лет. Тридцать лет! Вся моя жизнь прошла с чувством, что уже слишком поздно. Но то, как изменился Марвин за последние несколько недель, потрясло меня. Может быть, вам это непонятно, но одно то, что я сегодня здесь, в кабинете психиатра, рассказываю о себе, – это уже огромный, огромный шаг вперед.

Я помню, что подумал, как удачно, что изменения Марвина побудили к изменениям и Филлис. Обычно в терапии так не бывает. Фактически терапия часто вызывает напряжение в браке: если пациент изменяется, а его супруг остается в прежнем состоянии, то динамическое равновесие в браке нарушается. Пациент вынужден либо отказаться от развития, либо развиваться и рисковать союзом. Я был очень благодарен Филлис за проявленную гибкость.

Последнее, что мы обсуждали, было возникновение симптомов Марвина. Я удовлетворился объяснением символического значения выхода на пенсию: экзистенциальной тревоги, лежащей в основе этой важной жизненной вехи, как причины появления симптомов. Но Филлис предложила дополнительное объяснение, почему все случилось именно сейчас.

– Я уверена, что вы знаете, о чем говорите, и что Марвин, должно быть, расстроен своим выходом на пенсию больше, чем подозревает. Но, сказать по правде, больше всего его выходом на пенсию расстроена я – а когда я чем-либо расстроена, Марвин тоже огорчается. Так устроены наши отношения. Если я грущу, даже тайком, он чувствует это и расстраивается. Иногда он так огорчается, что таким образом берет на себя мою грусть.

Филлис сказала это с такой легкостью, что я на минуту забыл, в каком она напряжении. Раньше она поглядывала на Марвина, произнося каждую свою фразу. Я не знал точно: для того ли, чтобы получить его поддержку, или чтобы убедиться, что он выдержит то, что она собирается сказать. Но сейчас она была захвачена тем, что говорила, сохраняя полную неподвижность головы и тела.

– Что беспокоит вас в том, что Марвин выходит на пенсию?

– Ну, во?первых, для него уход на пенсию означает возможность путешествовать. Я не знаю, много ли он говорил вам о моем отношении к путешествиям. Я этим вовсе не горжусь, но мне тяжело покидать дом и пускаться в странствия по миру. Потом, мне не нравится, что Марвин будет теперь «хозяйничать» в доме. Последние сорок лет он был хозяином в своем офисе, а я – в доме. Теперь я знаю, что это и его дом тоже. Главным образом это ведь его дом – он заплатил за него деньги. Но мне обидно слышать его разговоры о том, как он перепланирует дом, чтобы разместить свои разнообразные коллекции. Например, сейчас он пытается найти кого-то, кто сделает ему стеклянный обеденный стол, в котором он разместит свои политические значки. Я не хочу есть на политических значках. Я боюсь, что мы движемся к катастрофе. И… – она остановилась.

– Вы собирались сказать что-то еще, Филлис?

– Ну, это труднее всего сказать. Мне стыдно. Я боюсь, что когда Марвин будет оставаться дома, он увидит, как мало я делаю каждый день, и потеряет ко мне уважение.

Марвин просто взял ее за руку. Казалось, это было правильно. В сущности, на протяжении всей сессии он слушал с большим сочувствием. Никаких отвлекающих вопросов, никаких плоских шуток, никакого стремления удержаться на поверхности. Он заверил Филлис, что путешествия важны для него, но не настолько, чтобы он не мог подождать до тех пор, пока она не будет готова к ним. Он открыто сказал ей, что самая важная в мире вещь для него – это их отношения и что он никогда не чувствовал к ней такой близости.

Я встречался с Филлис и Марвином еще несколько раз. Я поддерживал их новый, более открытый тип общения и дал им несколько рекомендаций относительно основ сексуального поведения: как Филлис может помочь Марвину сохранить эрекцию или избежать преждевременной эякуляции, как Марвину относиться к сексу менее механически и как он может довести Филлис до оргазма рукой или ртом, если потерял эрекцию.

Она была затворницей многие годы и редко решалась выходить одна. Мне показалось, что пришло время разрушить эту схему. Я полагал, что смысл – по крайней мере, один из смыслов ее агорафобии – утратил актуальность и можно воздействовать на нее с помощью парадокса. Вначале я получил согласие Марвина, что он обещает последовать любому моему совету, чтобы помочь Филлис преодолеть ее страх. Затем я велел ему говорить ей каждые два часа одни и те же слова (если он в это время на работе, то звонить и говорить по телефону): «Филлис, пожалуйста, не уходи из дома. Мне нужно знать, что ты все время там, чтобы заботиться обо мне и защищать меня от моих страхов».

Глаза Филлис расширились. Марвин посмотрел на меня недоверчиво. Я что, серьезно? Я сказал, что понимаю, как безумно это звучит, но убедил их добросовестно последовать моим инструкциям.

Первые несколько раз, когда Марвин просил Филлис не покидать дом, оба были смущены; это звучало искусственно и нелепо – она месяцами не выходила из дома. Но вскоре смущение сменилось раздражением. Марвин был раздражен тем, что я взял с него обещание повторять эту дурацкую фразу. Филлис знала, что Mapвин следует моим инструкциям, но тоже была раздражена его приказаниями оставаться дома. Через несколько дней она пошла одна в библиотеку, потом за покупками, а на следующей неделе отправилась дальше, чем отваживалась за многие годы.

Я редко прибегаю к таким манипулятивным методам в психотерапии; обычно цена слишком высока – нужно жертвовать подлинностью терапевтического контакта. Но парадокс может быть эффективным в тех случаях, когда терапевтическая основа прочна и предписываемое поведение разрушает смысл симптома. В данном случае агорафобия Филлис была не ее, а их симптомом и служила сохранению супружеского равновесия: Филлис всегда была в распоряжении Марвина; он мог совершать вылазки в мир, обеспечивать их безопасность, но сам чувствовал себя в безопасности, только будучи уверенным, что она всегда ждет его дома.

Была определенная ирония в моем использовании этого приема: экзистенциальный подход и манипулятивный парадокс – довольно странное сочетание. Но здесь последовательность выглядела естественной.

Марвин использовал в своих взаимоотношениях с Филлис те прозрения, которые он получил, столкнувшись с глубинными источниками своего отчаяния. Несмотря на свою растерянность (проявившуюся в сновидениях в виде таких символов, как неспособность перестроить дом среди ночи), он, тем не менее, добился радикальной перестройки своих отношений с женой. Оба – и Марвин, и Филлис – теперь так заботились о росте и существовании друг друга, что могли полноценно сотрудничать в деле искоренения симптома.

Изменение Марвина запустило спираль адаптации: освобожденная от своей ограничивающей роли, Филлис буквально преобразилась за несколько недель и продолжила развивать и укреплять свои изменения в индивидуальной работе с другим терапевтом в следующем году.

Мы с Марвином встретились еще всего несколько раз. Довольный достигнутым прогрессом, он понял, как он выразился, что получил хороший доход от своих инвестиций. Мигрени, которые были причиной его обращения за помощью, больше никогда не возвращались. Хотя у него еще случались колебания настроения (и они по-прежнему зависели от секса), их интенсивность значительно уменьшилась. Марвин считал, что теперь колебания настроения несравнимо меньше, чем все предыдущие двадцать лет.

Я тоже чувствовал удовлетворение от нашей работы. Всегда есть что-то еще, что можно было бы сделать, но в целом мы выполнили гораздо больше, чем я предполагал в начале работы. Тот факт, что мучительные сновидения Марвина прекратились, тоже был благоприятным. Хотя я уже несколько недель больше не получал посланий от сновидца, я по ним не скучал. Марвин и сновидец слились воедино, и я говорил теперь с ними как с одним человеком.

Следующий раз я встретился с Марвином год спустя: я всегда назначаю пациентам встречу через год – как для их пользы, так и в личных познавательных целях. У меня есть привычка проигрывать для пациентов отрывок первой сессии, записанный на магнитофон. Марвин десять минут слушал с большим интересом, потом улыбнулся и сказал:

– Так кто же этот дурень?

У шутки Марвина была серьезная сторона. Наблюдая подобную реакцию у многих пациентов, я начал рассматривать ее как надежный показатель изменений. Фактически Марвин говорил: «Сейчас я другой человек. Я с трудом узнаю того Марвина, которым был год назад. То, что я делал тогда – отказывался взглянуть на свою жизнь, пытался контролировать других или ставить их в неловкое положение, старался потрясти других своим интеллектом, добросовестностью, своими схемами, – все это прошло. Я больше этого не делаю».

Это немалые достижения, они указывают на существенную перестройку личности. Но они столь тонкие по своему характеру, что обычно ускользают от опросников, исследующих результат терапии.

Со своей обычной добросовестностью, Марвин явился с годичным отчетом, в котором обсуждалось и оценивалось достижение целей, поставленных в терапии. Вердикт был смешанным: в некоторых областях ему удалось сохранить изменения, в других он отступил назад. Во-первых, сообщил он мне, у Филлис все хорошо: ее страх выходить из дома значительно уменьшился. Она участвовала в женской терапевтической группе и работала над своим страхом социальных контактов. Возможно, самым потрясающим было ее решение конструктивно бороться со своим смущением по поводу отсутствия образования – она записалась в колледж на несколько отдельных предметов.

А что же Марвин? У него больше не было мигреней. Его колебания настроения сохранились, но были умеренными. Периодически у него случались эпизоды импотенции, но он меньше задумывался об этом, чем раньше. Он изменил свое решение о выходе на пенсию и теперь работал неполный день, но поменял сферу деятельности на более интересную для себя: девелопмент. У них с Филлис по-прежнему очень хорошие отношения, но иногда он чувствовал себя заброшенным и обиженным из-за ее новой деятельности.

А что мой старый друг, сновидец? Что с ним стало? Было ли у него сообщение для меня? Хотя ночные кошмары и яркие сны у Марвина больше не повторялись, он знал, что бормочет во сне. В ночь накануне нашей встречи он увидел короткий и очень загадочный сон. Казалось, сон пытается ему что-то сказать. Возможно, предположил он, я смогу понять его.

Моя жена передо мной. Она раздета и стоит, расставив ноги. Я смотрю вдаль через треугольник, образованный ее ногами. Но все, что мне удается увидеть, далеко-далеко, у самого горизонта, – это лицо моей матери.

Мое последнее послание от сновидца:

«Мое зрение ограничено женщинами, существующими в моей жизни и в моем воображении. Тем не менее я все еще могу видеть на большом расстоянии. Возможно, этого достаточно».