Глава 2 Мерило человека
Глава 2
Мерило человека
«Как можно пронаблюдать за любовью?»
Мы с Рэндаллом Энглом, одним из самых влиятельных американских психологов из ныне живущих, чьи исследования о взаимосвязи между рабочей памятью и подвижным интеллектом стали фундаментом для революционного прорыва Клингберга, Джегги и Бушкюля, сидели в дальнем углу столовой Рутгерского университета в Нью-Брансуике. На ближайшее время у Энгла было запланировано выступление в этом учебном заведении – ему предстояло рассказать аудитории об одной из самых стабильных и глубоких проблем психологических исследований. Об этом мы с ним и говорили.
«Большую часть из того, что изучает наука психология, увидеть невозможно, – сказал он мне. – Это концепции. Нам приходится придумывать различные способы измерить и оценить их, дать им определения, но глазом их не разглядеть. Меня, например, очень интересует такая концепция, как любовь. Как можно пронаблюдать за любовью? Никак. Например, я вижу парня и девушку, лежащих в обнимку на траве. Что это? Любовь? Близость? Страсть? Я не знаю. Я могу дать определение любви через конкретный набор особенностей человеческого поведения. Но через одну какую-то характеристику сделать такое невозможно – это ряд, определенная комбинация критериев. Любовь – вовсе не когда люди смотрят друг другу в глаза во время ужина. И не когда они держатся за руки. Это лишь внешние проявления любви. То же самое можно сказать и об интеллекте».
Далее психолог объяснил мне, как решить проблему оценки и измерения того, что не подлежит непосредственному наблюдению. Для этого надо взять несколько косвенных мер и затем статистически вычислить, в какой степени они изменяются синхронно друг с другом. Данный подход известен в статистике как анализ скрытых переменных; именно благодаря ему психологи, экономисты, исследователи в области искусственного интеллекта и прочие специалисты с математической точностью оценивают такие нечеткие, абстрактные концепции, как экстраверсия или интроверсия, качество жизни, мудрость, счастье и интеллект.
«В данном случае особенно важна дисперсия, – объяснил мне Энгл. – Никакой единичный тест многого вам не расскажет. Поэтому-то в моей лаборатории мы используем как минимум три, а иногда и до двадцати различных показателей подвижного интеллекта – потому что мы ищем нечто общее для них всех, мы ищем, что остается после того, как исключается фактор дисперсии».
Надо сказать, в своих первых исследованиях Джегги с Бушкюлем использовали всего одну-две меры подвижного интеллекта, но потом включили и многие другие показатели, по крайней мере частично удовлетворяя жесткие требования Энгла. Этим, кстати, объясняется то, что, когда они наконец принялись измерять мой интеллект, процедура оказалась мучительно длинной.
Крис Каргилл, студент-старшекурсник, подрабатывающий ассистентом в лаборатории Джегги и Бушкюля, провел меня через три крошечные комнатки. В последней – «зеленой» – комнате места едва хватало для пластикового стула, находившегося перед компьютером на маленьком столике. Я уселся на стул, а Крис остановился в дверях и объяснил мне суть шести тестов, которые мне предстояло пройти.
Первый назывался «Развертка поверхности». Испытуемому показывают серию причудливых фигур, которые выглядят как плоские куски картона, вырезанные таким образом, чтобы из них можно было сложить коробки неправильной формы. Задача в том, чтобы определить, какие двумерные развертки соответствуют конкретным трехмерным объектам, то есть коробкам в собранном виде. Крис стоял в дверях, пока я не прочел инструкции и не попробовал решить типовую задачу. Затем он пожелал мне удачи, сказал, что у меня на все про все шесть минут, и закрыл за собой дверь.
Если бы меня поставили в круг на «Янки-стэдиум» и попросили подать мяч великому Дереку Джетеру[5], я бы и тогда не чувствовал себя таким некомпетентным. Через шесть минут моих неимоверных усилий и страшного умственного напряжения дверь отворилась.
«О боже! – простонал я, выдавив из себя глупый смешок, чтобы мои слова прозвучали так, будто я иронизирую. – Кажется, хуже некуда».
«Но и задание было не из легких, – произнес Крис тоном видавшего виды хирурга высочайшей квалификации. – Впрочем, они все непростые. Итак, следующее задание. Оно называется УПМ. У вас имеется матричная головоломка, в которой отсутствует правый нижний компонент. Вам надо вычислить шаблон и определить недостающий элемент».
«Это матрицы Равена?» – спросил я.
«Точно, это усовершенствованные прогрессивные матрицы Равена, сокращенно УПМ. Вот типовые образцы. Как вы думаете, какой элемент тут отсутствует?»
Мы прошлись по типовым примерам, затем Крис сообщил, что на этот раз у меня в распоряжении столько времени, сколько потребуется, и началась очередная битва. На самом деле первые несколько задач оказались легкими, решение было просто очевидным. Следующие семь или около я оценил как более трудные, но вполне решаемые. А потом я натолкнулся на стену. Над одним из заданий я даже нервно расхохотался; хаотичная сетка символов выглядела как пародия, будто ее придумали сотрудники агентства сатирических новостей The Onion[6]. Потом мне в голову пришла мысль: должно быть, именно так чувствует себя мой бедный пес, наблюдая за тем, как мы разговариваем, как двигаются наши рты, осознавая, что из них выходит что-то значимое, но ему не дано понять, что именно.
Почти через час я вышел и сказал Крису, что все готово. Он проинструктировал меня, в чем заключается следующий тест – «цифра-символ». Затем был еще один, в ходе которого мне пришлось определять, какие маленькие фигурки образуют одну большую («пространственные отношения»). Потом шла явная разновидность психологической пытки – «тест на осязательное восприятие», – наверняка запрещенная Женевскими конвенциями (во всяком случае, это следовало бы сделать).
«Хотите отдохнуть?» – спросил Крис, в очередной раз вернувшись в комнату.
«Мне нужно выпить».
У меня остался один последний тест, и мы решили провести его чуть позже. Ровно в час дня я вернулся в подвал, чтобы завершить оценку уровня своего подвижного интеллекта. Это опять был тест с использованием матриц, похожих на матрицы Равена, но сложнее – так называемый немецкий Bochumer Matrizen, или BOMAT. Крис к этому времени уже ушел, и теперь меня инструктировал Бушкюль. Я почти закончил с типовыми заданиями и уже собирался было приступить к самому тесту, когда офис вдруг погрузился в кромешную тьму.
«Только не сейчас! – в отчаянии воскликнул Бушкюль. – У нас пару месяцев назад уже вырубали свет».
Из соседних кабинетов вышли Джегги и другие сотрудники. «Наверняка это продлится всего несколько минут, – сказала Сюзан. – В прошлый раз мы сидели без электричества минут десять».
Как вы помните, окон в лаборатории не было, и теперь помещение освещалось только светом от экранов нескольких ноутбуков. Мы стояли и болтали о том о сем, ожидая, когда дадут электричество. Но через 15 минут в конце коридора появился человек в рабочем комбинезоне, объявивший, что все должны покинуть здание.
«А в прошлый раз вас просили выйти на улицу?» – поинтересовался я.
«Нет, – ответила Джегги. – Но, думаю, через несколько минут все будет в порядке».
Мы поднялись по лестнице на первый этаж и вышли на улицу. Столпившись, мы стали обсуждать, как это было бы нелепо, если б я, специально прилетев из Нью-Джерси в такую даль, в Мичиган, не смог бы закончить серию тестов, без которых мне никак не начать работать по своей тренинговой схеме.
Однако же именно это и произошло. Обратный билет у меня был на шесть вечера с вылетом из Детройта; из Анн-Арбора мне следовало уехать не позднее трех. Мы пошли к кафе и поболтали с часок, а потом настала пора отправляться в аэропорт.
Джегги и Бушкюль то и дело извинялись, хотя, конечно, их не за что было упрекнуть. На счастье, они планировали в конце года переехать из Мичиганского университета в Мэрилендский, их пригласили там преподавать, – а я жил в пяти часах езды от него. Так что я решил, что досадный сбой системы электроснабжения отнюдь не поставил крест на моих планах оценить перед прохождением тренинга уровень своего подвижного интеллекта, а лишь несколько задержал их исполнение.
В конце концов я все же прошел последний тест на оценку подвижного интеллекта – через пару месяцев, уже в Мэриленде. Перед тестом Бушкюль сказал, что на прохождение BOMAT испытуемому выделяется столько времени, сколько ему будет нужно. У меня ушло около полутора часов, то есть гораздо больше, чем на все остальные тесты, вместе взятые, которые я проходил еще в Мичигане.
Но на этом мое тестирование не закончилось. Хотя старомодные стандартные IQ-тесты, кроме подвижного интеллекта, включают в себя также измерение кристаллизовавшегося интеллекта, например оценивают знание синонимов, я решил пройти и их, просто чтобы получить максимально точную и полную картину. И обратился за помощью к организации Mensa, «высшему обществу IQ». Раз в год местные отделения Mensa организуют в самых разных уголках США IQ-тестирование для всех, кто хочет присоединиться к этому обществу и готов выложить 40 долларов. «Входной билет» получают те, чей IQ оказывается на два процента выше среднего значения для взрослого населения.
Но имелась одна загвоздка.
Дело в том, что Mensa не позволяет заявителям проходить IQ-тест дважды, считая человеческий интеллект величиной неизменной, и, следовательно, пересдавать тест просто не имеет смысла. Либо вы его сдали, либо нет. Поэтому Mensa требует от всех участников тестирования предъявлять водительские права или какое-либо другое официальное удостоверение личности с фотографией. Я понимал, что данное правило помешает моему плану пройти тест дважды, до и после тренинга. И вот, претерпев некоторые душевные муки, вызванные угрызениями совести, я решил, что это скорее общие принципы, чем правило. И пошел на то, что можно охарактеризовать короткой, но емкой фразой: кража персональных данных.
Осенью того года я летал в Висконсин, где паромом перебрался на остров Вашингтон, чтобы провести длинные выходные с бывшими однокашниками по Белойтскому колледжу. Однажды во время этой поездки я, кажется, выпил многовато пива, а потом еще и «полирнулся» виски и в результате в какой-то момент обнаружил, что сижу в шезлонге на берегу озера Мичиган с сигарой в руке, а мой дорогой друг Уолт Робертс бреет мне голову. Наголо, превращая ее в подобие шара для боулинга.
К чему я, собственно, веду? Вернувшись домой, я узнал, что один мой приятель, назовем его Ричардом (его настоящее имя я поклялся сохранить в тайне, чтобы не подвергнуть его опасности судебного преследования со стороны ушлых юристов Mensa), тоже красиво побрил голову. А еще он, как и я, носил очки. И я послал ему по электронной почте письмо с просьбой дать мне на время его водительские права, чтобы пройти тест в Mensa первый раз.
«Это, без сомнения, одна из самых странных просьб, с которыми ко мне когда-либо обращались, – сказал Ричард. – Кроме того, у меня есть один вопрос: а что если твоя дочка-подросток позаимствует у тебя поддельное удостоверение личности, мое удостоверение?»
Но в результате Ричард все же согласился – ради науки. И так уж вышло, что холодным вечером 2011 года, уже направляясь на сдачу теста, я включил в машине радио и услышал информацию о том, что группа выпускников средней школы с Лонг-Айленда нанимала людей для сдачи вступительных экзаменов и использовала поддельные удостоверения личности. Так вот, чиновник Комиссии по вступительным экзаменам заявил, что, по его мнению, использование чужих документов не стоит считать серьезной проблемой при сдаче стандартизированных тестов.
Итак, я ехал на тестирование и думал вот о чем: если благодаря грядущей тренинговой программе я поумнею, будет ли это означать, что я стану лучше как автор и напишу более интересную и содержательную книгу? Или же я начну лучше играть, скажем, в шахматы? В самой идее поумнения было что-то нервирующее. Возможно ли такое вообще? Все это немного казалось каким-то безумием – будто я готовился выпрыгнуть из самолета без парашюта.
И вот я вошел в помещение, где проводился тест на оценку IQ, то есть в самый обычный конференц-зал. В тот вечер тест сдавали трое: двое мужчин и одна женщина. Выглядели они, надо признать, не слишком умными. Какой бы стереотипный образ члена Mensa я ни рисовал в своем воображении, ни один из этих людей в него не вписывался.
«Итак, Ричард, вы готовы?» – спросил меня сопровождающий. Я и не представлял себе, как это странно и тревожно, когда тебя называют чужим именем; к такому я точно не был готов.
«Да», – сказал я.
После тщательного инструктажа он сказал, что можно приступать к первым семи подтестам. Математические задачи выявили у меня абсолютную неподготовленность и невежество, зато задания на объем словарного запаса показались чем-то вроде незаслуженного приза, видимо, благодаря долгим годам журналистской практики. Слова – это мое. Задавать мне вопросы из данной области – все равно что спрашивать автомеханика об инструментах и автозапчастях.
В общем и целом тестирование заняло менее полутора часов. Складывая наши листы с ответами в портфель, сопровождающий сказал, что, когда он много лет назад сдавал тест сам, он ужасно ответил на лексические вопросы, зато отлично решил математические задачи. По его словам, именно поэтому в тест включаются разные задания – чтобы можно было сравнить общий уровень интеллекта людей, которые сильны в разных областях – либо в гуманитарной, либо в точных науках. В заключение каждому из нас вручили по карандашу Mensa с логотипом нашей группы.
«Удачи вам, Ричард», – сказал мне на прощание сопровождающий.
Всю дорогу домой я раздумывал над тем, будет ли тренинг достаточно эффективным, чтобы я хотя бы после него мог претендовать на членство в Mensa.
Теперь мне оставалось пройти одно последнее исследование, МРТ-сканирование мозга, и можно было приступать к тренинговой программе. Надо сказать, ученые уже давно определили, что в случае с интеллектом размер имеет значение, хоть и не слишком существенное. По сути, всего около 6,7 процента подвижного интеллекта человека объясняется количеством серого вещества, то есть общим объемом нейронов в его головном мозге. Еще 5 процентов подвижного интеллекта обусловлены размерами конкретной зоны мозга, известной как левая латеральная префронтальная кора. Она расположена под левой верхней частью лобной кости, на линии роста волос, и сильно активизируется во время тестов рабочей памяти.
Кстати, именно этими не слишком большими, но очень важными эффектами конкретных зон мозга объясняется, почему женщины, общий объем мозга которых в среднем на 10 процентов меньше, чем у мужчин, в среднем не глупее представителей сильного пола{40}. Фактически женщины, как правило, имеют больше серого вещества, а мужчины обычно превосходят их по объему белого вещества мозга{41}. В итоге представителям сильного пола, как правило, лучше даются зрительно-пространственные задачи, а прекрасная половина человечества обходит мужчин по таким показателям, как беглость речи и долговременная память{42}. При этом стоит отметить, что если по результатам исследования 1983 года число юношей, набравших на вступительных экзаменах по математике более 700 баллов, превышало число девушек, добившихся такого же успеха, в тринадцать раз{43}, то по итогам исследования 2010 года данное соотношение сократилось до менее чем четырех раз{44}. Это, несомненно, свидетельствует, что отношение общества к данной проблеме и равные возможности в области образования являются как минимум факторами не менее мощными, чем биологическая неизбежность. Что, впрочем, не отменяет того, что умственно неполноценные мужчины встречаются несколько чаще, чем женщины с таким недугом{45}.
Исследователи все больше приходят к выводу, что куда важнее размера того или иного участка мозга функции его отдельных зон и то, насколько эффективно они «общаются» друг с другом. В августе 2012 ученые Университета Вашингтона в Сент-Луисе изучили силу связей между левой латеральной префронтальной корой и остальным мозгом и обнаружили следующее{46}: если, как уже говорилось, размером левой латеральной префронтальной коры определяется около 5 процентов подвижного интеллекта, то сила его взаимосвязей с остальной частью головного мозга отвечает за 10 процентов. То есть больше, чем любой другой наблюдаемый исследователями факт мозговой деятельности.
«Мы выдвинули гипотезу, что раз активность в той зоне мозга так важна для интеллекта, это потому, что данному участку приходится связываться с другими: с вашими восприятиями, воспоминаниями и т. п., – рассказал мне по телефону Майкл Коул, первый автор упомянутого выше исследования, научный сотрудник Лаборатории когнитивного контроля и психопатологии Университета Вашингтона. – И мы решили выяснить, можно ли предсказывать подвижный интеллект людей, исходя из того, насколько тесно их левая латеральная префронтальная кора связана с остальной частью мозга в покое, то есть в то время, когда человек, проходя МРТ-сканирование, не выполняет никакой конкретной задачи. И о чудо! Нам это удалось. И расхождения оказались статистически значимыми».
Тогда я спросил Майкла, не согласится ли он провести подобное сканирование моего мозга до и после запланированной мной программы когнитивного тренинга. Он ответил, что готов это сделать, но прежде мне надо договориться с его боссом, Тоддом Брэйвером, содиректором лаборатории, в которой работал Коул. А затем, добавил он, ему еще нужно будет получить разрешение Группы этической экспертизы Еврейской больницы Барнс, где расположена их МРТ-лаборатория.
Ко времени, когда я все согласовал, с момента моей встречи с Джегги и Бушкюлем в Анн-Арборе прошел почти год. И вот наконец 3 октября 2012 года я прибыл в Сент-Луис на сканирование. Тодд Брэйвер встретил меня у дверей своего кабинета и предложил сначала сходить в соседнее кафе и подробнее обсудить их с Коулом исследование. Немногим старше Джегги и Бушкюля, Брэйвер уже был содиректором известной научно-исследовательской лаборатории. Свое интервью я начал с вопроса о том, кто является другим содиректором.
«Диана Барч, – ответил Тодд. – Моя жена».
Далее Брэйвер дал на редкость объективное описание своей второй половины. «Моя жена – суперженщина, – сказал он. – Она потрясающий исследователь. Единственный недостаток наших взаимоотношений заключается в том, что рядом с ней у меня часто возникает комплекс неполноценности. Через пару лет она, по всей вероятности, возглавит наш отдел. Она редактор журнала Cognitive, Affective, and Behavioral Neuroscience. Иногда мне кажется, она участвует в работе практически всех комиссий и комитетов нашего университета. Диана из тех, кто встает в четыре утра, чтобы успеть записать пару мыслей, пока в семь не проснулись дети. А еще она лидер скаутского отряда нашей дочки. Она – человек, который все время заставляет окружающих чувствовать что-то вроде «Что же я делаю в жизни не так, почему я не достиг такого успеха?!». И при этом она очень хорошая. Ни малейшего высокомерия или эгоизма. И такая женщина выбрала меня. Одно это порождает во мне чувство абсолютной защищенности. Мне кажется, она поняла в жизни что-то такое, чего большинство из нас не осознаёт».
Тодд еще довольно долго рассказывал о своей замечательной жене, но мы с вами опустим часть его пламенной речи и перейдем сразу к тому ее фрагменту, где он говорит о природе интеллекта. Тоже, впрочем, в связи с Дианой.
«Меня чрезвычайно интересует проблема зависимости между мотивацией и познанием, – сказал Брэйвер. – Это началось с оценки моего собственного уровня мотивации; иногда меня очень тревожит тот факт, что я не чувствую себя достаточно мотивированным. В возрасте шести лет я был одним из тех малышей, о которых люди говорят: «Этот парень – гений». Я родился в семье профессоров. Я вырос в доме, где царили традиции восточноевропейских евреев. У нас, знаете ли, все имеют ученую степень в той или иной области. И ни у кого не было ни малейших сомнений, что и я поступлю в университет и тоже получу степень. А потом у меня случился небольшой личный кризис, и я на пару лет бросил учебу. Я понял, что до сих пор шел по этому пути только потому, что такого поведения от меня ожидали окружающие».
Страсть к психологическим исследованиям Тодд обнаружил в себе только после того, как стал аспирантом в лаборатории Джонатана Коэна при Принстонском университете. Коэн – один из самых известных в мире исследователей в обрасти когнитивного контроля; именно этой теме, как вы помните, посвятил свою научную карьеру профессор Джонидес.
Я давно заметил, что все психологи, с которыми я беседую, дают какое-то свое определение когнитивного контроля, и потому попросил Брэйвера сформулировать свою версию. «Когнитивный контроль, – сказал он, – это умение противостоять отвлечению; способность удерживать информацию в рабочей памяти, переключаться с задачи на задачу и выборочно решать их, когда что-то или кто-то старается помешать вам это сделать. Но, говоря о когнитивном контроле, мы также говорим и о постановке целей».
Далее мой собеседник сказал, что именно тут, на уровне когнитивного контроля, и проявляется в полной мере гениальность его жены и содиректора.
«Диана больше всего выделяется среди окружающих не интеллектом как таковым, а высоким уровнем когнитивного контроля, – сказал он. – В раннем детстве никто не видел в ней особенных способностей. Однако когнитивный контроль и интеллект хоть и взаимосвязаны, но не идентичны. Для Дианы характерно превосходное чувство самотождественности и отсроченного вознаграждения; она сознаёт, что непосредственное, скорое вознаграждение, как правило, менее ценно, чем полученное со временем. А еще она отлично понимает, что именно нужно для контроля над своими импульсами. Это чрезвычайно важно. Диана способна на удивление хорошо концентрироваться и при необходимости может работать в многозадачном режиме. А еще она отличается мощным когнитивным контролем над своими эмоциями. И все эти качества объединяются в непрерывный благотворный цикл».
Контроль над своими мыслями и эмоциями, над своими целями и поведением… В результате разговора с Брэйвером я понял, что все это тесно связано между собой, а в основе данных способностей лежат базовые нейронные механизмы, которые часто накладываются друг на друга. А еще у меня осталось впечатление, что Тодд – один из самых счастливых в браке мужчин во всех Соединенных Штатах.
После кафе мы отправились сканировать мой мозг.
Мы подъехали к Еврейской больнице Барнс и поднялись лифтом на десятый этаж, где расположен Исследовательский центр клинической визуализации. Там мы встретились с Майклом Коулом, парой научных сотрудников и оператором МРТ-аппарата, крупным седовласым человеком с козлиной бородкой, одетым в длинный белый халат, которые носят ученые в лабораториях. В центральной аппаратной МРТ-анализа, где сидели эти люди, располагалось восемь компьютеров, как современных ноутбуков, так и старомодных настольных машин. В одной из стен было окошко, выходившее в соседнюю комнату, где, собственно, и находился аппарат МРТ. Мне сказали вынуть из карманов все металлические предметы и снять очки. Поскольку без очков я ничего не вижу даже на небольшом расстоянии, а при выполнении заданий N-back я должен был смотреть на экран, мне выдали специальные корректирующие пластиковые очки. После этого меня провели в кабинет МРТ.
Там стояла огромная, метра три в высоту и ширину, машина, похожая на туннель; из ее «рта» торчала пластиковая панель, на которую мне сказали лечь. Меня ничуть не беспокоило то, что сейчас меня засунут внутрь машины, словно противень с печеньем в духовку; клаустрофобией я, на счастье, никогда не страдал. Итак, я в очках на носу и с парой массивных наушников на ушах (чтобы слышать инструкции из другой комнаты) улегся на панель, с нетерпением ожидая начала эксперимента. Затем один из исследователей без всяких предупреждений сказал: «Окей, сейчас мы заблокируем вашу голову». После этого сверху на мой лоб медленно опустилось напоминающее круглый мостик устройство, ножки которого прочно закрепились на лежащей подо мной платформе. К устройству было прикреплено нечто вроде зеркальца, которое оказалось прямо перед моими глазами, заслонив потолок над входом в туннель. Оно, очевидно, предназначалось для того, чтобы я видел происходящее непосредственно позади меня – то место, где в задней части машины располагался экран компьютера. На нем мне должны были показывать задания N-back. Теперь, с заблокированной головой, защитными очками на глазах и наушниками на ушах, я почувствовал себя дезориентированным и вдруг страшно запаниковал. А ведь меня еще даже не засунули в туннель.
«Хм, не могли бы вы меня на минутку отстегнуть?» – спросил я.
Ассистент разблокировал мою голову. Я сел, снял очки и наушники и несколько раз глубоко вздохнул.
«Я как-то не был готов к тому, что мою голову обездвижат, – признался я. – Оказывается, это довольно неприятно».
Посидев минуту, я почувствовал, что паника отступила, и сказал, что можно продолжить. На этот раз я продержался около минуты, после чего опять попросил меня отстегнуть. Подождав еще пять минут, чтобы успокоиться, попробовал еще раз. Теперь я держался достаточно долго, меня уже практически начали засовывать внутрь сканера. Однако на полпути я снова распсиховался, и исследователям пришлось вытащить меня назад и опять разблокировать голову.
«Я чувствую себя таким лузером, – сказал я. – Поверить не могу, что проделал весь этот путь в Сент-Луис, чтобы так опозориться».
Крупный человек, управлявший МРТ-аппаратом, повел себя как гений любезности. «Да вы не беспокойтесь, – сказал он. – Многие люди пугаются. В других случаях мы даем им какое-нибудь успокоительное, но перед тестированием рабочей памяти этого делать нельзя. Может, хотите немного пройтись? Попить холодной водички? Давайте, я вас провожу».
Мы дошли по коридору до маленького кухонного отсека, где ассистент налил мне воды со льдом. Я выпил. «Знаете, меня пугает не пребывание внутри машины, – признался я. – Мне становится страшно оттого, что мою голову блокируют, да еще на ней очки и огромные наушники! Это так дезориентирует!»
«У нас приблизительно раз в неделю бывают люди, которые не могут с этим справиться», – успокоил меня ассистент. Но я-то знал, что никто из них не летел через полстраны, чтобы провести исследование для своей книги. Пока мы шли обратно в кабинет МРТ, я решил обойти вокруг машины и как можно лучше сориентироваться, чтобы хоть как-то подготовить себя к тому, что со мной произойдет. Я зашел за аппарат, туда, где находился экран компьютера. Затем надел очки и наушники.
«Ладно, давайте попробуем еще раз, – сказал я. – Но теперь позвольте мне пару минут просто полежать на платформе с заблокированной головой, чтобы немного к этому привыкнуть».
После того как мою голову опять закрепили на платформе, я поднял руки и ощупал очки, наушники и блокирующее устройство. Затем легонько пошевелил ступнями и коленями; потом головой, обнаружив, что немного двигаться все же могу – хотя, конечно же, не собирался делать этого во время сканирования. «Ты в полной безопасности, – убеждал я себя. – И ты идешь на исследование это по собственной воле, никто тебя не принуждает». Чуть позже, опять почувствовав, что на меня накатывает желание сесть, я представил, что лежу в собственной кровати, а у меня на коленях устроился наш пес, сумасшедший, но милый бишон по кличке Сахарок.
«Ну как вы?» – спросил стоящий рядом оператор МРТ.
«Давайте сделаем это», – решительно сказал я.
Оператор вышел из комнаты и повернул выключатель, чтобы отправить платформу в пасть туннеля.
«Вы в порядке? – поинтересовался он через наушники. – Поехали?»
«Поехали!» – ответил я.
На протяжении следующих трех минут меня окутывал жуткий пульсирующий шум, вроде стаккато отбойного молотка или музыки в стиле «спид-метал». Затем после тридцати секунд тишины началась новая последовательность звуков, не менее зловещих: «бз-з-з», пауза, «бз-з-з», пауза, «бз-з-з», пауза. Это было похоже на саундтрек из научно-фантастического фильма 1950-х годов; приблизительно такой звук слышался, когда бластер испепелял автомобиль. Затем на минуту снова наступила тишина и раздалась новая серия шумов, на этот раз больше похожих на ритмический стук; такие звуки издает вышедшая из-под контроля стиральная машина, только здесь после каждого удара слышалось глухое буханье. В конце концов после десятиминутного скрежета, уханья, буханья и стука я был готов к выполнению заданий N-back, а исследователи тем временем продолжали сканировать мой мозг. Шум машины, надо сказать, стал намного тише. В отличие от использованной Джегги и Бушкюлем, здешняя версия N-back строилась на серии изображений; моя задача заключалась в том, чтобы нажимать на кнопку, которую мне перед тестированием вложили в руку, если двумя картинками ранее уже встречалось такое же изображение. Иногда это были лица людей, иногда – инструменты, фотографии фасадов зданий, пейзажи, а иногда – причудливые крупные планы рук, кистей и ног. Некоторые картинки очень походили друг на друга, явно это было сделано намеренно, чтобы сбить испытуемого с толку.
Поначалу у меня в голове была полная каша. Я-то думал, что все задания N-back имеют такой же вид, как те, которые мне предлагали Джегги и Бушкюль: с черными квадратиками, перемещающимися по сетке для игры в крестики-нолики. Но, справившись с первоначальным удивлением, я понял, что должен максимально внимательно следить за лицами, инструментами и прочими объектами, мелькающими у меня перед глазами. И вскоре у меня создалось впечатление, что я уже неплохо, что называется, набил руку.
Где-то минут через сорок меня вытащили из чрева машины. Я вышел в аппаратную, и мне показали фотографии моего мозга.
«Как минимум он у меня есть, – сказал я. – Это уже обнадеживает».
Так закончилось мое предварительное тестирование; теперь я был готов приступить к программе когнитивного тренинга и попробовать развить свой мозг. Но я задавался вопросами: как именно подойти к решению этой задачи? Какие подходы эффективны? Существуют ли еще какие-нибудь методы и инструменты, кроме N-back, позволяющие людям становиться умнее? И имеются ли научные доказательства их эффективности у исследователей?