Глава 2 «Если бы насилие было разрешено…»

– Ваш пациент – тупая скотина, я ему так и сказала на прошлой группе, именно этими словами. – Сара, молодой психиатр-стажер, сделала паузу и свирепо посмотрела на меня, ожидая критики.

Очевидно, произошло нечто необычное. Не каждый день ко мне в кабинет является практикантка и без тени расстройства сообщает – более того, она выглядела гордой и вызывающей, – что оскорбила одного из моих пациентов. Тем более пациента с раком на поздней стадии.

– Сара, не могли бы вы сесть и рассказать мне об этом? У меня есть несколько минут до прихода следующего пациента.

Стараясь сохранять самообладание, Сара начала:

– Карлос – самый грубый, самый гадкий человек, какого я когда-либо встречала!

– Ну вы знаете, что моим любимцем он тоже не является. Я предупреждал вас об этом, когда направлял его к вам. – Я занимался индивидуальным лечением Карлоса около шести месяцев и несколько недель назад направил его к Саре в ее терапевтическую группу. – Но продолжайте. Простите, что перебил.

– Ну, понимаете, он совершенно омерзителен – обнюхивает женщин, как будто он кобель, а они – течные суки, и игнорирует все остальное, что происходит в группе. Вчера вечером Марта, очень хрупкая молодая женщина с пограничным расстройством личности, которая почти все время молчит, начала рассказывать о том, как ее в прошлом году изнасиловали. Я не думаю, что она раньше делилась этим с кем-либо, во всяком случае – не с группой. Она была так испугана, так горько рыдала, так страдала, рассказывая об этом, – все это было невероятно тяжело. Все старались помочь ей говорить, и уж не знаю, правильно или нет, но я решила, что Марте поможет, если я расскажу, что меня тоже изнасиловали три года назад…

– Я не знал этого, Сара.

– И никто не знал!

Сара остановилась и вытерла глаза. Я видел, что ей трудно говорить мне об этом, но не знал, что ранило ее больше: рассказ об изнасиловании или о том, как она излишне открылась перед группой. (То, что я был ее инструктором по групповой терапии, должно было еще больше все усложнять для нее.) Или ее больше всего мучило то, что ей еще предстояло мне рассказать? Я решил оставаться нейтральным.

– А потом?

– Ну а потом в игру вступил ваш Карлос.

«Мой Карлос? Что за нелепость!» – подумал я. Как будто он мой ребенок и я несу за него ответственность. (Однако это правда, что я уговорил Сару взять его: она с сомнением отнеслась к включению ракового больного в свою группу. Но правдой было и то, что ее группа уменьшилась до пяти человек, и ей нужны были новые пациенты.) Я никогда не видел Сару столь непоследовательной и столь вызывающей. Я боялся, что потом ей будет неловко, и не хотел усугублять это своей критикой.

– Что он сделал?

– Он задавал Марте много фактических вопросов – когда, где, кто, что. Вначале это помогло ей говорить, но когда я начала рассказывать о том, что произошло со мной, он забыл о Марте и переключился на меня. Затем он начал расспрашивать нас обеих о более интимных подробностях. Разорвал ли насильник нашу одежду? Эякулировал ли он в нас? Был ли момент, когда это начало нам нравиться? Все это произошло так незаметно, что группа не сразу сообразила, что он просто балдеет от этого. Ему было наплевать и на Марту, и на меня, он просто получал сексуальное удовольствие. Я знаю, что должна испытывать к нему больше сочувствия – но он такая мразь!

– Чем все это кончилось?

– Ну, группа наконец опомнилась и выразила негативное отношение к его бесчувственности, но он нисколько не раскаялся. Фактически он стал еще агрессивнее и обвинил Марту и меня (и вообще всех жертв насилия), что мы придаем этому слишком большое значение. «Подумаешь, экая важность! – заявил он и добавил: – Что лично он ничего не имеет против того, чтобы какая-нибудь симпатичная женщина его изнасиловала». Его прощальным выпадом в адрес группы были слова о том, что он согласен быть изнасилованным любой из присутствующих женщин. Вот тогда я и сказала: «Если ты так считаешь – ты гребаный придурок!»

– Я думал, ваша терапевтическая интервенция состояла в том, чтобы назвать его тупой скотиной. – Это снизило напряжение Сары, и мы оба улыбнулись.

– И так тоже! Я в самом деле потеряла самообладание.

Я пытался сказать что-то конструктивное и ободряющее, но слова получились более назидательными, чем мне хотелось.

– Помните, Сара, часто экстремальные ситуации, подобные этой, становятся важными поворотными точками, если они тщательно проработаны. Все происходящее – это материал для терапевтической работы. Давайте попробуем превратить это для него в полезный опыт. Я встречаюсь с ним завтра и хорошенько поработаю с этим. Но я хочу, чтобы вы тоже о себе позаботились. Если вы хотите с кем-то поговорить – я к вашим услугам сегодня вечером или в любое время на этой неделе.

Сара поблагодарила меня и сказала, что ей нужно об этом подумать. После ее ухода я подумал, что даже если она решит поговорить о своих проблемах с кем-то другим, я все-таки попытаюсь встретиться с ней позже, когда она успокоится, чтобы попробовать извлечь из всего этого какой-нибудь полезный опыт и для нее. Ей пришлось пережить ужасную ситуацию, и я сочувствовал ей, но мне казалось, что с ее стороны было ошибкой пытаться заодно с другими получить поддержку группы и для себя. Я полагал, что ей следовало бы сначала проработать эту проблему в своей индивидуальной терапии, а потом – если бы она все-таки захотела поделиться этим с группой (это еще вопрос!) – она бы справилась с этим лучше с учетом интересов всех заинтересованных сторон.

Затем вошла моя следующая пациентка, и я переключил внимание на нее. Но я не мог перестать думать о Карлосе и спрашивал себя, как мне следует вести себя с ним на следующей сессии. Не было ничего необычного в том, что он непроизвольно занимал мои мысли. Он был необычным пациентом, и с самого начала моей работы с ним – это было несколько месяцев назад – я думал о нем гораздо больше той пары часов в неделю, которые мы проводили вместе.

«Карлос – это кошка, у которой девять жизней, но сейчас, похоже, его девятая жизнь заканчивается». Это были первые слова, которые сказал мне онколог, направивший его на психиатрическое лечение. Он объяснил, что у Карлоса редкая, медленно развивающаяся лимфома, которая создает проблемы не столько из-за своей злокачественности, сколько просто из-за своей величины. В течение девяти лет опухоль хорошо реагировала на лечение, но теперь поразила легкие и подобралась к сердцу. Его доктора исчерпали свои возможности: они уже подвергли его максимальной дозе облучения и перепробовали весь набор химиотерапевтических препаратов. Они спрашивали у меня, насколько откровенными они могут быть с Карлосом. Казалось, он их не слушал. Они не были уверены, насколько честным он хотел быть с самим собой.

Они знали, что он все глубже впадает в депрессию и, кажется, ему не к кому обратиться за поддержкой.

Карлос действительно был одинок. Не считая семнадцатилетних сына и дочери – дизиготных близнецов, живущих с его бывшей женой в Южной Америке, Карлос в свои тридцать девять лет оказался фактически один-одинешенек в мире. Единственный ребенок в семье, он вырос в Аргентине. Его мать умерла во время родов, а двадцать лет назад его отец скончался от той же разновидности лимфомы, которая теперь убивала Карлоса. У него никогда не было друзей. «Кому они нужны? – однажды сказал он мне. – Я ни разу не встречал кого-то, кто не зарезал тебя за доллар, работу или за бабу». Он был женат очень недолго и не имел других серьезных отношений с женщинами. «Надо быть идиотом, чтобы больше одного раза спать с одной и той же женщиной!» Цель его жизни, сказал он без тени стыда или неловкости, – в том, чтобы оприходовать как можно больше разных женщин.

Нет, при нашей первой встрече Карлос вызвал во мне не слишком много симпатии – как своим характером, так и своим внешним видом. Тело его было тощим и бугристым (со вздувшимися, хорошо видимыми лимфатическими узлами под локтями, на шее и за ушами), и он был абсолютно лыс в результате химиотерапии. Его убогие усилия прихорошиться: широкополая соломенная шляпа, подкрашенные брови и шарф, скрывающий опухоли на шее, только привлекали лишнее внимание к его внешности.

Было очевидно, что он подавлен: на то имелось достаточно оснований, и он с горечью и усталостью говорил о своем десятилетнем испытании раком. Лимфома, говорил он, убивает его по частям. Она уже убила большую часть его личности – его энергию, силу и свободу (он был вынужден жить рядом со Стэнфордским госпиталем, в постоянном разрыве со своей культурой).

Самое главное, что она убила его социальную жизнь, под которой Карлос понимал прежде всего жизнь сексуальную: когда он проходил химиотерапию, он был импотентом; когда курс химиотерапии заканчивался и в нем снова начинали бродить сексуальные соки, Карлос не мог произвести впечатления на женщин, потому что был лысым. Даже когда через несколько недель после химиотерапии волосы отрастали, он снова не мог никого найти: ни одна проститутка не решалась переспать с ним, думая, что его увеличенные лимфатические узлы – признак СПИДа. Его сексуальная жизнь теперь полностью сводилась к мастурбации во время просмотра взятых напрокат видеозаписей в жанре садо-мазо.

Да, это правда, – сказал он лишь тогда, когда я сам завел разговор о его одиночестве, – но проблема лишь в том, что бывают периоды, когда он слишком слаб, чтобы заботиться о себе. Сама мысль о том, что можно находить удовольствие в близких человеческих (не сексуальных) отношениях, казалось, была ему совершенно чуждой. Единственным исключением были его дети, и когда Карлос говорил о них, в его словах прорывалось подлинное чувство – чувство, которое было мне знакомо и понятно. Меня тронуло, когда я увидел, как сотрясалось от рыданий его хилое тело, когда он говорил о своем страхе, что и они в конце концов покинут его: что их матери удастся наконец настроить их против него, или их отпугнет его болезнь, или они отвернутся от него.

– Чем я могу помочь вам, Карлос?

– Если вы хотите помочь мне, научите меня ненавидеть броненосцев!

Минуту Карлос наслаждался моим замешательством, а затем объяснил, что работает с визуализацией – формой самолечения, которую пробуют многие раковые больные. Его визуальными образами новой формы химиотерапии (которую его онкологи называли ВР) были огромные В и Р – медведи (Bears) и свиньи (Pigs); образами его перерожденных лимфатических узлов были покрытые костным панцирем броненосцы. Таким образом, в своих медитациях он представлял себе, как медведи и свиньи борются с броненосцами. Проблема заключалась в том, что ему не удавалось сделать своих медведей и свиней настолько злобными, чтобы они смогли растерзать и уничтожить броненосцев.

Несмотря на ужас его рака и узость натуры, Карлос меня чем-то привлекал. Возможно, моя симпатия проистекала из чувства облегчения от того, что не я, а он умирает от рака. Возможно, меня привлекала его любовь к своим детям или трогательная манера пожимать мою руку сразу двумя своими, когда он прощался со мной в кабинете. Возможно, тронула его чудаковатая просьба: «Научите меня ненавидеть броненосцев».

Поэтому, размышляя над тем, смогу ли я лечить его, я мысленно отметал все возможные препятствия и убеждал себя в том, что он не столько злостно антисоциален, сколько недостаточно социализирован, и что многие его нездоровые убеждения и черты нестойки и поддаются модификации. Я не продумал свое решение до конца, и даже после того, как решил принять его в качестве пациента, не вполне ясно представлял, какие терапевтические цели будут реалистичны и уместны. Должен ли я был просто поддерживать его во время химиотерапии? (Как и многие пациенты, во время химиотерапии Карлос становился совсем больным и жалким.) Или, когда наступит терминальная стадия, я должен оставаться с ним до самой смерти? Должен ли я ограничиться только присутствием и поддержкой? (Возможно, этого было бы достаточно. Видит бог, ему больше совсем не с кем поговорить!) Конечно, изоляция – его собственных рук дело, но стоит ли мне помочь ему понять или изменить это? Сейчас? Перед лицом смерти все эти соображения казались несущественными. Или нет? Возможно ли было, чтобы Карлос достиг чего-то более «серьезного» в процессе терапии? Нет, нет и нет! Какой смысл говорить о «серьезном» лечении человека, вся дальнейшая жизнь которого измеряется в лучшем случае месяцами? Захочет ли кто-нибудь, и в первую очередь я сам, вкладывать время и силы в столь краткосрочный проект?

Карлос с готовностью согласился встречаться со мной. В своей циничной манере он заявил, что девяносто процентов моего гонорара оплачивает его страховая компания, и ему жаль упускать такую сделку. Кроме того, он считает, что в жизни нужно все попробовать, а он еще ни разу до этого не беседовал с психиатром. Я оставил наш терапевтический контракт непроясненным, сказав лишь, что всегда полезно иметь кого-то, с кем можно поделиться болезненными чувствами и мыслями. Я предложил встретиться шесть раз, а затем оценить, приносит ли лечение какую-либо пользу.

К моему глубокому удивлению, Карлос сумел получить значительную пользу от терапии, и после шести встреч мы договорились о постоянном лечении. На каждый сеанс он приходил со списком вопросов, которые хотел обсудить, – сны, проблемы с работой (будучи успешным финансовым аналитиком, он продолжал работать во время своей болезни). Иногда он говорил о своем физическом дискомфорте и отвращении к химиотерапии, но чаще всего наши разговоры касались женщин и секса. На каждой сессии он описывал свои встречи с женщинами, случившиеся за последнюю неделю (часто они состояли лишь из того, что ему удавалось поймать случайный взгляд незнакомки в супермаркете), и навязчивые мысли о том, как он мог бы поступить в каждом случае, чтобы перевести отношения в горизонтальную плоскость. Он был так увлечен женщинами, что, казалось, забыл о том, что рак активно распространяется по всем участкам его тела. Скорее всего, именно это и было причиной его увлечений – они позволяли ему забыть о своем мучителе.

Но его фиксация на женщинах возникла гораздо раньше, чем рак. Он всегда бегал за женщинами и говорил о них в крайне оскорбительных и сексуализированных выражениях. Поэтому оценка поведения Карлоса в группе, данная Сарой, не удивила меня, несмотря на всю ее резкость. Я знал, что он вполне способен на такое похабное поведение – если не хуже.

Но как мне поступить с этой ситуацией на нашей следующей встрече? Прежде всего я хотел сохранить и укрепить наши отношения. У нас наметились улучшения, и сейчас я был единственным человеком, с которым Карлос поддерживал контакт. Однако было важно также, чтобы он продолжал посещать терапевтическую группу. Я направил его в группу шесть недель назад, чтобы он нашел для себя круг общения, который позволил бы ему преодолеть изоляцию и, указывая ему на его наиболее социально неприемлемое поведение и стимулируя его изменение, помог бы наладить социальные связи в жизни. В первые пять недель он с пользой посещал группу, но я был уверен, что, если сейчас он коренным образом не изменит свое поведение, он непоправимо оттолкнет от себя всех участников – если это уже не произошло!

Наша следующая сессия началась как обычно. Карлос даже не упомянул о группе. Вместо этого он решил поговорить о Рут, привлекательной женщине, которую он встретил на церковном собрании. (Карлос был членом полудюжины церквей, потому что полагал, что они создают ему идеальные условия для знакомств.) Он немного поговорил с Рут, а потом она извинилась, потому что ей надо было идти домой. Карлос попрощался, а потом стал все больше убеждать себя в том, что упустил блестящую возможность, не предложив проводить ее до машины; фактически он убедил себя, что у него были хорошие шансы (возможно, десять или пятнадцать из ста) жениться на ней. Всю неделю он физически и вербально казнил себя за то, что упустил момент, – щипал себя и бился головой о стену.

Я не стал заниматься его чувствами к Рут (хотя они столь явно противоречили здравому смыслу, что я решил при случае вернуться к ней), поскольку считал, что необходимо обсудить группу. Я сказал ему, что обсудил с Сарой прошедшую встречу.

– Вы собирались, – спросил я, – поговорить сегодня о группе?

– Да нет особо, это не важно. В любом случае я собираюсь прервать групповую терапию. Я ее перерос.

– Что вы имеете в виду?

– Там все нечестные и играют в игры. Я там единственный человек, у которого хватает мужества говорить правду. Все мужчины в группе – неудачники, иначе они бы там не оказались. Они все там чудаки на букву «М» – сидят, хнычут и ничего не говорят.

– Расскажите мне, что, с вашей точки зрения, произошло на прошлой встрече.

– Сара рассказала, что ее изнасиловали, она вам говорила?

Я кивнул.

– И Марта тоже. Эта Марта, господи! Она как раз по вашей части. Недотепа, больная совсем, правда! Клинический случай, все время на транквилизаторах. Что, черт возьми, я вообще делаю в компании таких людей, как она? Ну да ладно, слушайте. Самое главное – они обе говорили о том, как их изнасиловали, а остальные просто сидели молча, разинув рты. Я хотя бы ответил. Я стал задавать им вопросы.

– Сара утверждает, что некоторые из ваших вопросов были заданы вовсе не с целью помочь им.

– Кто-то же должен был их разговорить. Кроме того, я всегда интересовался изнасилованиями. А вы нет? Да и все мужчины? Как все это делается, что переживает жертва?

– Помилуйте, Карлос, если вас это занимает, вы могли бы прочесть об этом в книге. Перед вами были живые люди, а не источники информации. Смысл происходившего был совсем в другом.

– Возможно, я это допускаю. Когда я пришел в группу, вы инструктировали меня, что я должен откровенно выражать свои чувства. Поверьте мне, я клянусь, что на прошлой встрече я был единственным откровенным человеком в группе. Я завелся, признаю. Мысли о том, как трахают Сару, отлично возбуждают. Я бы тоже приобщился и помял ее сиськи. Я не могу простить вам, что вы запретили мне звать ее на свидание. – Когда Карлос впервые попал в группу шесть недель назад, он очень много говорил о своем увлечении Сарой – вернее, ее грудью – и был убежден, что она захочет сходить с ним на свидание. Чтобы помочь Карлосу ассимилироваться в группе, мне приходилось на первых порах инструктировать его относительно приемлемого социального поведения. Я с большим трудом убедил его, что сексуальные заигрывания с Сарой были бы бесполезны и непристойны.

– Кроме того, не секрет, что изнасилование заводит мужчин. Я видел, как другие мужчины в группе улыбались мне. Возьмем порнобизнес! Вы когда-нибудь внимательно смотрели на порнографические книги и фильмы? Сделайте это! Посетите порномагазины в Тендерлойне (центр ночной жизни Сан-Франциско. – Прим. ред.) – это будет полезно для вашего образования. Для кого-то они ведь печатают все это – значит, есть спрос! Я скажу вам правду: если бы насилие было разрешено законом, я бы совершал его – хотя бы время от времени.

Карлос посмотрел на меня с самодовольной ухмылкой. Или это был хитрый взгляд заговорщика, приглашающего меня присоединиться к братству насильников?

Некоторое время я сидел молча, пытаясь оценить свои возможности. Легко было согласиться с Сарой: все это действительно звучало похабно. Но я был убежден, что отчасти это бравада и можно найти в нем что-то более чистое и высокое. Я обратил внимание на его добавление «время от времени» и был благодарен ему за это. Эти слова, сказанные как бы вдогонку, выдавали капельку смущения и стыда.

– Карлос, вы гордитесь своей честностью в группе – но в самом ли деле вы откровенны? Или лишь частично откровенны, когда это легко? Действительно, вы были более открыты, чем другие мужчины в группе. Вы на самом деле выразили некоторые свои истинные сексуальные чувства. И вы правы в том, что они довольно широко распространены: порнобизнес должен обращаться к каким-то импульсам, которые есть у всех мужчин.

Но были ли вы честны до конца? Как насчет всех остальных чувств, которые вы не выразили? Позвольте мне высказать одну догадку: когда вы говорили «экая важность» Саре и Марте насчет пережитого ими изнасилования, вы, возможно, думали о своем раке и о том, с чем вам постоянно приходится справляться. Намного труднее противостоять чему-то, что угрожает твоей жизни прямо сейчас, чем тому, что произошло год или два назад.

Может быть, вам хотелось бы получить от группы какую-то поддержку, но как вы можете получить ее, если продолжаете быть таким грубым? Вы до сих пор не рассказали о своем раке. (Я уговаривал Карлоса сообщить группе, что у него рак, но он откладывал это: он сказал, что боится, что его начнут жалеть, и не хотел упустить шанс на секс с какой-нибудь из женщин в группе.)

Карлос усмехнулся:

– Хорошее предположение, док! Это умно. У вас хорошая голова. Но я буду откровенен: мысль о болезни не приходила мне в голову. С тех пор как мы закончили химиотерапию два месяца назад, я провожу время, не думая о раке. Черт возьми, это ведь хорошо, не правда ли, – забыть о нем, быть свободным от него, иметь возможность немного пожить нормальной жизнью?

Хороший вопрос. Я задумался. Хорошо ли, что он забыл? Я не был в этом так уверен. За те месяцы, что я работал с Карлосом, я обнаружил, что могу с поразительной точностью судить о течении его болезни по тому, что его волновало. Всякий раз, когда его состояние ухудшалось и он сталкивался с неумолимым приближением смерти, его приоритеты менялись, и он становился более вдумчивым, мудрым, сострадательным. Напротив, как только наступала ремиссия, им, как он выражался, управлял его петушок, и Карлос становился заметно более легкомысленным и пошлым.

Однажды я видел в газете карикатуру: маленький толстенький заблудившийся человечек говорил: «Однажды, когда тебе стукнет сорок или пятьдесят, путь вдруг становится ясным… А потом опять исчезает!» Эта карикатура была как раз про Карлоса, за исключением того, что у него было не одно, а целая серия просветлений, и они каждый раз исчезали. Я часто думал, что, если бы мне удалось найти способ постоянно удерживать в нем сознание своей смерти и то «просветление», которое дает смерть, я смог бы помочь ему существенно изменить его отношение к жизни и окружающим людям.

По той обманчивой манере, с какой он говорил сегодня и пару дней назад в группе, было видно, что его болезнь вновь отступила и что смерть, вместе с сопутствующей ей мудростью, очень далека от его сознания.

Я попробовал зайти с другой стороны:

– Карлос, прежде чем направить вас в группу, я пытался объяснить вам основные принципы действия групповой терапии. Помните, я подчеркивал, что все, что происходит в группе, может быть использовано для терапевтической работы?

Он кивнул. Я продолжал:

– И что один из наиболее важных принципов группы состоит в том, что группа – это мир в миниатюре: та среда, которую мы создаем в группе, отражает способ нашего бытия в мире. Помните, я сказал, что каждый из нас моделирует в группе тот же социальный мир, который окружает его в реальной жизни?

Он опять кивнул. Он слушал.

– Теперь посмотрите, что произошло с вами в группе. Вы познакомились с людьми, с которыми вы могли бы установить близкие взаимоотношения. В самом начале мы с вами пришли к выводу, что вам необходимо поработать над развитием взаимоотношений. Именно поэтому вы и вошли в группу, помните? Но теперь, спустя всего шесть недель, все члены группы и по крайней мере один из ко-терапевтов готовы растерзать вас. И это – дело ваших собственных рук. Вы сделали в группе то же самое, что делаете и вне ее! Я хочу, чтобы вы ответили мне честно: вы довольны результатом? Это именно то, чего вы хотите от отношений с другими людьми?

– Док, я прекрасно понял, что вы хотели сказать, но в ваших доводах есть небольшая ошибка. Плевать мне на людей в этой группе, на кой они мне сдались! Разве это люди? Я ни за что бы не стал общаться с такими неудачниками. Их мнение для меня ничто. Я не хочу сближаться с ними.

Я знал эту привычку Карлоса полностью замыкаться в себе. Через неделю-другую, как я подозревал, он бы стал разумнее, и при обычных обстоятельствах мне следовало просто быть более терпеливым. Но если что-то срочно не предпринять, его либо исключат из группы, либо к следующей неделе его отношения с членами группы необратимо разрушатся. Поскольку я сильно сомневался, что после этого прелестного инцидента мне удастся уговорить какого-то другого группового терапевта принять его, я настаивал:

– В ваших словах звучат злость и презрение, и я верю, что вы действительно испытываете эти чувства. Но, Карлос, попытайтесь на минуту вынести их за скобки и посмотреть, не найдете ли вы в себе чего-то еще. И Сара, и Марта испытали сильную боль. Неужели у вас нет к ним больше никаких чувств? Я имею в виду не самые сильные и преобладающие чувства, а, возможно, более слабые импульсы.

– Я знаю, на что вы нацелились. Вы делаете для меня все, что можете. Я хотел бы помочь вам, но тогда мне пришлось бы выдумывать всякую чушь. Вы приписываете мне чувства, которых я не испытываю. Только в этом кабинете я и могу говорить правду, а правда в том, что если мне что и хотелось бы сделать с этими двумя сучками в группе, так это их трахнуть! Это я и имел в виду, когда говорил, что если бы насилие было разрешено, я бы совершал его. И я даже знаю, с кого бы начал!

Скорее всего, он имел в виду Сару, но я не стал уточнять. Меньше всего мне хотелось слушать его рассуждения об этом. Возможно, между нами существовало довольно значительное соперничество, связанное с эдиповым комплексом, которое затрудняло общение. Он никогда не упускал возможности весьма выразительно описать мне, что хотел бы сделать с Сарой, как будто бы мы соревновались за право обладать ею. Я знаю, он верил, будто я отговаривал его от свидания с Сарой потому, что хотел сохранить ее для себя. Но такого рода интерпретации были сейчас абсолютно бесполезны: он слишком замкнут и занимает оборонительную позицию. Чтобы достучаться до него, я должен был придумать что-нибудь поубедительнее.

Единственная оставшаяся возможность, которая приходила мне в голову, состояла в том, чтобы использовать тот эмоциональный взрыв, который я наблюдал на нашем первом сеансе. Тактика казалась мне такой наигранной и примитивной, что я и предположить не мог, что она даст такие поразительные результаты.

– Хорошо, Карлос, давайте рассмотрим то идеальное общество, которое вы вообразили себе и которое отстаиваете, – общество, где изнасилование легально. Теперь задумайтесь на минуту о своей дочери. Как бы она чувствовала себя, живя в обществе, где могла бы стать жертвой узаконенного насилия, дыркой для любого возбужденного козла, которому взбрело бы в его рогатую голову взять силой семнадцатилетнюю девочку?

Карлос внезапно перестал ухмыляться. Он заметно содрогнулся и сказал без всякой рисовки:

– Я не хотел бы для нее такого.

– Но куда же она денется в этом мире, который вы строите? Уйдет в монастырь? Вам пришлось бы обеспечить ей место для жизни: этим и занимаются все отцы, – строят мир для своих детей. Я никогда не спрашивал вас раньше, чего вы в действительности хотите для нее?

– Я хочу, чтобы у нее были любящие отношения с мужчиной и любящая семья.

– Но как это может осуществиться, если ее отец защищает мир насилия? Если вы хотите, чтобы она жила в мире любви, то ваша задача – построить этот мир, и начать вы должны со своего собственного поведения. Вы не можете не подчиняться своим собственным законам – это основа любой этической системы.

Тон нашего разговора изменился. Больше не было ни перепалок, ни грубости. Мы стали крайне серьезными. Я чувствовал себя скорее не терапевтом, а преподавателем философии или теологии, но я знал, что это правильный путь. Я говорил то, что должен был сказать уже давно. Карлос часто подшучивал над своей собственной непоследовательностью. Я вспомнил, как однажды он со смехом описал мне разговор со своими детьми за обедом (они навещали его два-три раза в год), когда он сказал дочери, что хочет знакомиться с каждым парнем, с которым она будет встречаться, и оценивать ее выбор. «Что же касается тебя, – указал он на сына, – бери любую телку, какую сможешь заарканить!»

Теперь не было сомнений, что я привлек его внимание. Я решил усилить воздействие, использовав еще одну точку опоры, и подошел к тому же вопросу с другой стороны.

– И еще кое-что сейчас пришло мне в голову, Карлос. Помните свой сон о зеленой «Хонде» две недели назад? Давайте вернемся к нему.

Ему нравилось анализировать сновидения, и он был рад обратиться к нему, уйдя от неприятного разговора о своей дочери.

Карлосу снилось, что он пришел в прокат автомобилей, чтобы взять машину, но единственная модель, которую ему могли предложить, была Honda Civic – его самая нелюбимая машина. Из всех имеющихся цветов он выбрал красный. Но когда он пришел на стоянку, единственной доступной машиной оказалась зеленая – его самый нелюбимый цвет! Самым важным в этом сновидении было не его безобидное содержание, а вызванная им эмоция, – сон был пропитан ужасом: Карлос проснулся от страха, который не покидал его несколько часов.

Две недели назад он не смог далеко продвинуться в анализе этого сновидения. Насколько я помнил, он отклонился в сторону ассоциаций, связанных с личностью сотрудницы проката. Но сегодня я увидел этот сон в совершенно ином свете. Много лет назад Карлос твердо уверовал в переселение душ, и эта вера давала ему счастливое избавление от страха смерти. На одной из наших первых встреч он использовал метафору, сказав, что умирание – это просто смена старого тела на новое, как мы меняем старый автомобиль. Теперь я напомнил ему эту метафору.

– Предположим, Карлос, что этот сон – больше, чем сон об автомобилях. Ведь в том, чтобы взять напрокат автомобиль, явно нет ничего пугающего – такого, что может вызвать кошмар и всю ночь не давать заснуть. Мне кажется, это был сон о смерти и будущей жизни, и в нем использовано ваше сравнение смерти и возрождения со сменой автомобилей. Если мы посмотрим на него с этой точки зрения, мы найдем больше смысла в том, что сон сопровождался таким сильным страхом. Что вы скажете насчет того, что единственной моделью машины, которую вы смогли получить, была зеленая «Хонда»?

– Я ненавижу «Хонды» и терпеть не могу зеленый цвет. Моей следующей машиной должна быть «Мазерати».

– Но если машина – это символ тела, почему вы в будущей жизни должны получить тело или судьбу, которые вы больше всего ненавидите?

Карлосу ничего другого не оставалось, кроме как ответить:

– Ты получаешь то, чего заслуживаешь, в зависимости от того, что ты делал и как жил в этой жизни. Ты можешь двигаться либо вверх, либо вниз.

Теперь он понял, к чему я вел этот разговор, и покрылся испариной. Стена цинизма и бесчувственности вокруг него всегда шокировала и отпугивала собеседников, но теперь была его очередь быть шокированным. Я затронул его самые чувствительные струны: любовь к детям и веру в реинкарнацию.

– Продолжайте, Карлос, это важно: попробуйте соотнести это с собой и с вашей жизнью.

Он медленно пробовал каждое слово:

– Сон говорит, что я живу неправильно.

– Соглашусь: я думаю, именно об этом сон и говорит. Расскажите больше о том, какие мысли у вас есть о правильной жизни.

Я собрался было читать проповедь о том, что во всех религиях считается правильной жизнью: любовь, великодушие, забота, благородные мысли, добрые дела, милосердие, – но все это не понадобилось. Карлос дал мне понять, что я донес до него свою точку зрения: он сказал, что у него голова идет кругом, что для одного раза этого слишком много. Он хочет подумать обо всем этом в течение недели. Несмотря на то что у нас оставалось всего пятнадцать минут, я решил поработать на другом участке.

Я вернулся к той теме, которую Карлос затронул в начале сессии, – к его мнению, что он упустил блестящую возможность с Рут, женщиной, которую мельком видел на церковном собрании, и к последующему самобичеванию по поводу того, что он не проводил ее до машины. Функция, которую выполняли эти иррациональные мысли, была очевидна. До тех пор пока Карлос продолжал верить, что совсем близок к тому, чтобы его захотела и полюбила хорошенькая женщина, он может поддерживать в себе иллюзию, что он ничем не отличается от других, с ним не происходит ничего серьезного, что он не обезображен и не страдает смертельной болезнью.

Раньше я не касался этого отрицания. Вообще лучше не разрушать защиты, если только они создают больше проблем, чем решений, и пока не нашлось ничего лучшего взамен. Реинкарнация – как раз тому пример: хотя лично я рассматриваю ее как отрицание смерти, эта вера служила Карлосу (и множеству людей во всем мире) хорошим утешением; фактически, вместо того чтобы разрушать ее, я всегда ее поддерживал, а на этой сессии даже укрепил, убеждая Карлоса быть последовательным в своих выводах из этого учения.

Но пришло время бросить вызов некоторым менее полезным элементам его системы отрицания.

– Карлос, вы действительно верите, что если бы вы проводили Рут до машины, то могли бы с вероятностью десять-пятнадцать процентов жениться на ней?

– Одно могло вести к другому. Между нами что-то происходило. Я чувствовал это. Я знаю то, что я знаю!

– Но вы говорите так каждую неделю – женщина в супермаркете, секретарша в приемной дантиста, кассирша в кинотеатре. Вы даже чувствовали это по отношению к Саре. Подумайте о том, сколько раз вы или любой другой мужчина провожал женщину до машины и не женился на ней!

– Хорошо, хорошо, может быть, вероятность была равна одному или даже половине процента, но все же она была – если бы я не был таким болваном. Я даже не подумал о том, чтобы попросить разрешения ее проводить!

– И из-за этого вы казните себя? Карлос, я вам прямо скажу: то, что вы говорите, совершенно лишено здравого смысла. Все, что вы рассказали мне о Рут – а вы ведь говорили с ней всего пять минут, – это что ей двадцать три года, у нее двое маленьких детей и она недавно развелась. Давайте будем реалистами – как вы сами сказали, здесь то место, где нужно быть честным. Что вы собирались сказать ей о своем здоровье?

– Когда я узнаю ее получше, я скажу ей правду – что у меня рак, но сейчас он под контролем, и врачи его лечат.

– И?..

– Что доктора не уверены в том, что произойдет дальше, что каждый день открываются новые лекарства, но что в будущем у меня может случиться ухудшение.

– А что сказали вам врачи? Они сказали, что может случиться ухудшение?

– Вы правы – ухудшение будет, если не будет найдено лекарство.

– Карлос, я не хочу быть жестоким, я хочу быть объективным. Поставьте себя на место Рут – двадцать три года, двое маленьких детей, трудный период в жизни, – по-видимому, она ищет твердую опору для себя и своих детей, имеет обывательское представление о том, что такое рак, и очень боится его. Являетесь ли вы воплощением той поддержки и безопасности, к которым она стремится? Захочется ли ей принять неопределенность, связанную с вашим здоровьем? Рискнуть оказаться в ситуации, когда ей придется ухаживать за вами? Каковы реальные шансы, что она позволит себе увлечься вами, сблизиться с вами настолько, насколько вы этого хотите?

– Вероятно, меньше, чем один на миллион, – поникшим голосом ответил Карлос.

Я был жесток, но было бы более жестоко не быть таковым, а просто потакать ему, молчаливо подтверждая, что он не в состоянии видеть реальность. Фантазии о Рут позволяли ему чувствовать, что другой человек может переживать за него и беспокоиться о нем. Я надеялся, что он поймет: именно моя готовность противостоять ему, а не подмигивание у него за спиной, была проявлением моей манеры переживать и заботиться.

Вся его бравада прошла. Карлос спросил вполголоса:

– Так что же мне остается?

– Если то, чего сейчас вам хочется – это близость, то насчет поиска жены можно расслабиться. Я уже несколько месяцев наблюдаю, как вы себя этим изводите. Я думаю, пора уняться. Вы только что закончили тяжелейший курс химиотерапии. Четыре недели назад вы не могли ни есть, ни встать с постели, ни прекратить рвоту. Вы очень похудели, вы восстанавливаете силы. Не нужно ожидать, что вы прямо сейчас найдете жену, вы слишком многого от себя требуете. Поставьте перед собой разумную цель – вы умеете делать это не хуже меня. Сосредоточьтесь на том, чтобы хорошо поговорить. Попробуйте укрепить дружбу с людьми, которых вы уже знаете.

Я увидел, что губы Карлоса начали складываться в улыбку. Он понял, что моим следующим предложением будет: «А разве группа – не самое подходящее место для этого?»

После этой сессии Карлос уже не был прежним. Наша очередная встреча состоялась на следующий день после группы. Первое, что он сказал, – что я не поверю, каким хорошим он был в группе. Он похвастался, что теперь стал самым заботливым и чутким членом группы. Он нашел мудрый выход из своего затруднительного положения, рассказав группе, что у него рак. Карлос заявил – и через несколько недель Сара вынуждена была признать это, – что его поведение так резко изменилось, что теперь к нему обращались за поддержкой.

Он похвалил нашу предыдущую встречу:

– Прошлая сессия была лучше всех. Я хотел бы, чтобы у нас всегда были такие беседы. Я не помню точно, о чем мы говорили, но это помогло мне здорово измениться.

Особенно меня позабавило одно его замечание:

– Не знаю, почему, но я даже стал по-другому относиться к мужчинам в группе. Все они старше меня, но, как это ни смешно, у меня такое ощущение, что я обращаюсь с ними, как со своими сыновьями!

Меня мало беспокоило, что он забыл содержание нашего разговора. Гораздо лучше, что он забыл, о чем мы говорили, чем если бы было наоборот (это бывает с пациентами гораздо чаще): помнил бы точно, о чем мы говорили, но остался прежним.

Карлос стремительно менялся к лучшему. Две недели спустя он начал сессию с заявления, что на прошлой неделе сделал два важных открытия. Он был так горд этими открытиями, что дал им названия. Первое он назвал (взглянув в свои записи) «У всех есть сердце». Второе называлось «Мои ботинки – это не я сам».

Вначале он пояснил первое открытие:

– В течение прошлого группового занятия все три женщины много делились своими чувствами: о том, как тяжело без партнера, об одиночестве, как они скорбят по своим родителям, о ночных кошмарах. Не знаю, почему, но внезапно я увидел их в другом свете! Они такие же, как я! У них в жизни такие же проблемы, как у меня. Раньше я всегда представлял себе женщин, восседающими на горе Олимп, разглядывающими выстроившихся перед ними мужчин и сортирующими их по принципу: этот подходит для моей спальни, а этот – нет.

– Но в тот момент, – продолжал Карлос, – у меня возникло видение их обнаженных сердец. Передние части их грудных клеток исчезли, просто растворились, обнажив лиловую квадратную полость с ребристыми стенками и в центре – сияющее темно-красное пульсирующее сердце. Всю неделю я видел бьющиеся сердца у каждого, и я сказал себе: «У каждого есть сердце, у каждого». Я видел сердце в каждом – в уродливом горбуне, который работает в регистратуре, в старухе, моющей полы, даже в мужчинах, с которыми я работаю!

Рассказ Карлоса растрогал меня до слез. Я думаю, он увидел это, но, чтобы не смущать меня, ничего не сказал, поспешив перейти к следующему открытию: «Мои ботинки – это не я сам».

Он напомнил мне, что на последней сессии мы обсуждали его сильную тревогу по поводу предстоящего доклада на работе. У него всегда были большие трудности с публичными выступлениями: болезненно чувствительный к любой критике, он часто, по его собственным словам, выставлял себя посмешищем, грозно контратакуя всех, кто подвергал сомнению любой аспект его доклада.

Я помог ему понять, что он утратил ощущение своих личных границ. Естественно, сказал я, что человек отрицательно реагирует на угрозу своей сущности, ведь тогда речь идет о самосохранении. Но я указал на то, что Карлос расширил границы своей личности, включив в них свою работу, и поэтому реагировал на безобидную критику любого аспекта работы так, как если бы покушались на само его существование, угрожая его жизни. Я предложил Карлосу увидеть разницу между основным ядром своей личности и другими, второстепенными свойствами и действиями. Затем он должен был разотождествиться с этими второстепенными частями: это могли быть его предпочтения, ценности или поступки, но это не он сам, не его сущность.

Карлоса увлекла эта идея. Она не только объясняла его агрессивное поведение на работе – он смог распространить эту модель «разотождествления» и на свое тело. Другими словами, хотя его тело и находилось в опасности, он сам – его сущность оставалась незатронутой.

Эта интерпретация намного снизила его тревожность, и его выступление на работе было очень ясным и открытым для критики. Он никогда не выступал так удачно. Во время выступления у него в голове вертелась фраза: «Моя работа – это не я». Когда он закончил и сел напротив своего шефа, фраза обрела продолжение: «Я – это не моя работа. Не мои слова. Не моя одежда. Ни одна из этих вещей». Он скрестил ноги и заметил свои поношенные, стоптанные ботинки: «Мои ботинки – это тоже не я сам». Он стал покачивать ногами, надеясь привлечь внимание шефа и объявить ему: «Мои ботинки – это не я!»

Два открытия Карлоса – первые из многих, последовавших за ними, – были подарком мне и моим ученикам. Эти два открытия, порожденные разными формами терапии, лаконично иллюстрировали разницу между тем, что человек может извлечь из групповой терапии с ее акцентом на общности между людьми и из индивидуальной терапии с ее вниманием к внутренней общности. Я до сих пор использую образы Карлоса для иллюстрации своих идей.

Последние месяцы, оставшиеся у него, Карлос решил посвятить другим. Он организовал группу взаимопомощи для раковых больных (язвительно пошутив при этом, что это предсмертный ночной клуб), а также вел группу развития межличностных навыков при одной из церквей. Сара, к тому времени ставшая одним из его наиболее убежденных сторонников, присутствовала на одном из занятий в качестве почетного гостя и свидетельствовала о его умелом и тонком руководстве.

Но больше всего он отдавал себя детям, которые заметили происшедшие в нем перемены и решили жить с ним, на семестр переведясь в ближайший колледж. Он был удивительно добрым и щедрым отцом. Мне всегда казалось, что то, как человек встречает смерть, в огромной степени зависит от модели, заложенной родителями. Последний дар, который родитель может дать своим детям, – это на собственном примере научить их, как встретить собственную смерть, сохраняя самообладание. И Карлос дал своим детям необычайный урок благости. Его смерть не стала одним из темных, скрытых, потаенных уходов. До самого конца он и его дети были откровенны друг с другом относительно его болезни и вместе шутили над его манерой пыхтеть, косить глазами и морщить губы, когда он произносил слово «лимфо-о-о-ома».

А мне он преподнес свой главный дар незадолго до смерти, и это был окончательный ответ на вопрос, стоит ли и уместно ли заниматься «амбициозной» терапией со смертельно больными людьми. Когда я навестил его в госпитале, Карлос был так слаб, что почти не мог двигаться, но он поднял голову, пожал мне руку и прошептал: «Спасибо. Спасибо, что спасли мою жизнь!»