Всеволод Гейхман. Завод моей жизни

Об этом интервью я мечтала восемь лет. Но Всеволод Владимирович Гейхман в свойственной только ему манере категорически-мягко отказывался.

На все мои логичные, как мне казалось, доводы он вежливо говорил: «Позже, посмотрим, не время». Я ему верила и терпеливо ждала…

Ваше первое детское воспоминание?

(Вздыхает.) Начинается…

Это вы о чем?

О твоем желании залезть ко мне в душу. (Улыбается.)

И все-таки?

Я много раз рассказывал своим друзьям про это первое воспоминание… Мне года четыре, я бегаю вокруг обеденного стола в большой комнате. Стол накрыт скатертью, и на нем — большущая ваза. Такая красивая, для цветов, конусообразная. И вдруг я дергаю скатерть за край, ваза падает на бок и начинает крутиться. Я продолжаю бегать и со страхом думаю: если она скатится со стола, то разлетится вдребезги. Так и случилось — ваза упала и разбилась на мелкие кусочки.

Вам попало от родителей?

Наверно, попало, не помню. Помню, что мне хотелось сделать что-то волшебное, остановить время, остановить рукой её движение, чтобы ваза прекратила скатываться, не упала бы на пол…

Где это было?

В Германии. С сорок восьмого по пятьдесят третий год папа служил там в Группе советских войск, оккупационных, как их называли местные жители. В пятьдесят третьем родители были вынуждены вернуться в Советский Союз — ребенку нужно идти в школу, а в те послевоенные годы в Германии еще не было школ для детей советских военнослужащих. И мы приехали в Литовскую ССР, в город Алитус, и там я пошел в первый класс.

Вас в школе в более поздние годы не дразнили ребята из-за вашей «нелитовской» фамилии?

Первый вид спорта, которым я начал заниматься, был бокс. Поэтому, может, они и хотели дразнить, но не дразнили.

Вы в школе девочкам нравились?

В мои школьные годы девочкам нравились не те мальчики, которые «упакованы в прикиды» по первому разряду, как сейчас, а те, которые занимались спортом, были членами сборной команды школы и хорошо учились при этом…

То есть, такие, как вы?

Такие, как я, да!

Значит, нравились?

Потому что я спортсмен. (Улыбается.)

Вашей жене повезло.

Ты так думаешь? (Смеется.) Самое главное — что нам повезло с детьми. Причем, кажется, что мы как-то особенно ими не занимались, разве что атмосфера в семье всегда была пронизана книгами, историями, разговорами. Оба наших ребятенка закончили 31-ю школу, и я по сей день преклоняюсь перед Александром Евгеньевичем Поповым. Вот кто неординарный человек! Личность. Математик, а стихи пишет.

А вы когда-нибудь пробовали?

Стихи писать? Нет. Наверно, недостаточно романтичный для стихов. Я прагматик. Всегда думаю: нужно ли? Зачем? И что из этого получится?

«Действуешь по интуиции — не бойся разочарований». «Сага о Форсайтах».

Точно. «If you are driven by intuition don’t be afraid of disappointments».

Вы меня поражаете, Всеволод Владимирович!

Просто я по вторникам совершенствую свой английский с преподавателем.

Вы помните, как впервые оказались на цинковом заводе?

Конечно. Это было в 1970 году. Папу перевели к тому времени на службу в Челябинск, и они с мамой и братом жили на Воровского, около грязелечебницы. Мы с Людмилой после Ленинградского технологического института прожили год в гостинице в Березниках и, так и не получив там жилье, приехали к родителям. А я еще в институте знал, что редкий рассеянный элемент под названием «индий» производится на нескольких заводах Советского Союза, в том числе на челябинском электролитно-цинковом. И сразу, как только мы оказались в Челябинске, на площади Революции я сел в трамвай №3 (как мне сказали в городской справке) и доехал до завода.

И газового облака не испугались?

А ты-то откуда можешь помнить про газовое облако? На техническом языке это называется «несопряжение мощностей». Это когда газов от обжига вылетает больше, чем способна переработать сернокислотная установка. Еще в конце шестидесятых на заводе был построен новый сернокислотный цех, благодаря которому никакого газового облака уже не было. Когда в 2005 году мы отмечали 70-летие завода, один известный человек в своей «яркой» речи сказал, что его бабушка во время войны жила в Першино, вела корову на пастбище, и, проходя мимо цинкового, корова сдохла. Москвичи, присутствовавшие на церемонии, были настолько ошарашены этой историей, что захотели подарить рассказчику корову на день рождения. В качестве компенсации. (Смеется.)

А такое могло быть на самом деле?

Ну нет, конечно.

История достойна книги…

Я вчера видел черновики книги (её готовят к 75-летнему юбилею) про цинковый завод, мне категорически не понравилось. Такое впечатление, что героическими, нечеловеческими усилиями завод был построен, потом во время войны сплошное геройство, и после войны все опять продолжали геройствовать. А в середине шестидесятых история завода кончилась. Я спросил у автора: «Как же так»? И автор, этот чудо-историк, мне ответил: «Последние годы — это еще не история».

Оригинальное представление.

Вот и я об этом. А то, что сегодня на директорской оперативке сидят 45 человек, многие из которых по 25 лет отработали на заводе, разве не история? Мы построили лучший в мире комплекс автоматизированного электролиза за сто миллионов долларов и пустили его в работу в 2002 году — это тоже не история?

Ваш стиль руководства называли европейским. Как так получилось?

Мы чуть ли не первыми в городе и области прошли школу западного менеджмента, потому что владельцем завода с 1995-го до 2003 года была транснациональная компания Vitol. Вот они и учили нас работать, как во всем цивилизованном мире. Сначала эти нормы были немножко непонятными: отсутствие авторитарности, особая корпоративная культура, прозрачность финансовых потоков, ежемесячный отчет директора перед работниками завода. Но потом мы втянулись и многое переняли у европейцев, в том числе и на бытовом уровне. У них, например, считается дурным тоном дарить мужчине в день рождения цветы. Мужской подарок — это бутылка виски.

Еще у них играют в бильярд…

А у нас по пятницам был преферанс. А потом появился снукер, и вся наша компания настолько заразилась этой игрой, что в угоду снукеру преферанс был отодвинут в сторону. Оказалось, что есть еще более интересная игра.

Вы умеете играть в преферанс?

А как же! У нас во многих институтах Советского Союза говорили: «Не умеющим играть в преферанс диплом не дают».

У вас был свой отдельный вход на завод?

Нет, конечно. Я заходил через главную проходную.

Авторитарность вам не свойственна?

Это не мой стиль. Каждый день, на протяжении многих лет, я собирал восемь человек (основных топ-менеджеров), мы вместе обедали, и все высказывались. Дискуссии. Искры. Споры. С сигаретами, с кофе. И самый идеальный вариант, как зачастую и бывало, когда все восемь говорили: пожалуй, так и надо делать! И все — за! И никаких голосований. А бывали ситуации, когда не было консенсуса, и тогда все смотрели на меня: ну вы же директор, решайте, определяйтесь.

А сейчас вот, в 2010 году новые собственники предлагали вам остаться генеральным директором?

Скажем так: я сам создал ситуацию, чтобы таких предложений не было. Просто-напросто своевременно все разложил «по полочкам» и вслух объявил, что ухожу. Сорок лет жизни в Челябинске — это сорок лет жизни и работы на цинковом заводе. Ну сколько еще можно?

Жалко.

Ты не права. Если смотреть на сегодняшнюю смену владельцев с точки зрения техницизма, то это для завода — благо. Цинковый испытывал в последние годы постоянный дефицит сырья. В прошлом году мы несколько миллионов долларов закопали под землю — провели геолого-разведочные работы в Брединском районе — ну нет там цинка. А у Уральской горно-металлургической компании сырья — выше крыши. Поэтому, когда сделка состоялась, я своим коллегам сказал: «Завод будет развиваться на длительную перспективу, у рабочих повысится зарплата».

Вчера я позвонила одному из ваших бывших коллег и попросила сказать про вас несколько слов. Он ответил, что несколько слов ему сказать трудно, потому что вы слишком значимый для него человек.

Это ты о ком?

О Борисе Давидовиче Бирмане.

Он для меня тоже. Наша жизнь состоит из множества историй. Кто-то их нанизывает, сохраняет, кто-то запоминает одним широким мазком. Борис уходил с цинкового завода в начале девяностых. Начинал свой бизнес. Причем, успешно. А когда меня назначили директором, я его позвал. Помню, как на совещании два моих друга, два единомышленника, Леонид Казанбаев и Михаил Чаплыгин сказали мне: «Нам нужен Бирман. Нам нужен человек, на которого мы можем положиться, как на самих себя». И тогда я поехал к Борису, и мы на лавочке, на проспекте Ленина, возле политехнического института посидели — я ему сделал предложение, и он к нам вернулся.

Вы когда-нибудь были членом партии?

Конечно. С двадцати семи лет.

Почему — «конечно»? Вы верили в КПСС?

Не могу сказать, что верил. Здравомыслящему человеку верить во все это было невозможно. Но и не буду говорить, что не верил. К пребыванию в КПСС я относился как миллионы других людей. В то время как бы существовали правила игры, которые нигде не были опубликованы, но которые все знали: без членства в рядах КПСС ты не мог никуда продвинуться. Помню, меня пригласил начальник цеха и сказал: «Быстренько пиши заявление, в цехе хорошая обстановка — вступают двое работяг, значит можно и одного ИТРовца протолкнуть…» Я говорю: «Так у меня комсомольский возраст не кончился». Он отвечает: «Знаю, пиши».

А в «Единую Россию» вступать не пробовали?

Мне предлагали. Я сказал, что в своей жизни больше ни в какую партию вступать не буду.

Смело.

У каждого человека есть свои убеждения, и смелость тут ни при чем. Сейчас читаю воспоминания Владимира Войновича. Так вот, у него много интересных мыслей и гораздо более категоричных убеждений. Спорно, но интересно. Он утверждает, что его фамилия сербская, с ударением на первый слог, но при этом всю жизнь чувствовал в свой адрес антисемитизм.

А вы когда-нибудь с этим сталкивались?

Однажды. При распределении в момент окончания института. В Ленинграде в те годы он имел место быть, правда, меньше, чем в Москве, потому что все-таки Ленинград более интеллигентный. При распределении я выбрал Люберцы (Подмосковье), завод Министерства среднего машиностроения. Но оттуда пришел ответ: «В виду отсутствия лимита на прописку и семейной жилплощади, принять выпускника Гейхмана В. В. не можем». Это был замаскированный антисемитизм чистейшей воды, поскольку «среднее машиностроение» — это оборонная промышленность.

И вы смирились?

Нет. (Смеется.) Я поехал в Москву, в управление кадров этого министерства. Выхожу на привокзальную площадь, подхожу к ближайшей будке справочного бюро, спрашиваю, где это, Министерство среднего машиностроения? А мне в ответ: «Нет такого». На мое счастье, за спиной оказался пожилой седой мужчина, он мне и подсказал: «Средмаш ищешь, что ли? Возле Третьяковки выйдешь, увидишь здание своеобразное, все поймешь». Я доехал и увидел — двери дубовые высотой метров пять, а внутри солдат с автоматом: «Куда?» Меня записали всё же на прием к начальнику управления кадрами.

Прямо как в кино…

«Кино» началось у него в кабинете. Он нажал кнопочку, раздвинулись шторки, появилась карта Советского Союза. Он нажал другую кнопочку — загорелись кружочки. И где-то в районе за озером Байкал горела красная лампочка — значит, туда можно. Я говорю: «Все понял. Вопросов нет. Извините за беспокойство. Всего хорошего». Ума хватило вернуться в Ленинград и взять направление в Березники Пермской области. И здесь, на Урале, стало видно, что человека оценивают не по национальности, а по тому, какие у него руки, какие мозги, и что он умеет делать. На том же цинковом — а таких предприятий сто с лишним в городе — татары, башкиры, евреи, украинцы, немцы, русские всегда работали вместе.

Вы почему, кстати, не курите? Вы же курили?

(Улыбается.) Причем сорок четыре года. Потом в момент бросил. Неудобно было курить в реанимации вот в таком положении (раскидывает руки) — здесь иголки, там иголки, тут приборы.

Это был инфаркт?

Да. Три года назад. Но после него я уже выиграл золотую медаль чемпионата России по волейболу среди ветеранов.

Вот это да!

Кстати, сразу же после больницы я пригласил на завод Эмилию Григорьевну Волкову, главного кардиолога области, и попросил ее перед всеми моими коллегами рассказать симптоматику инфаркта. Потому что никакой резкой боли, как показывают в кино, и никакой потери сознания у меня не было. Было ощущения шарика в груди, который ни туда, ни сюда не перекатывается.

Отчего это случилось?

Оттого, может, что я редко бушую. (Улыбается.) Знаешь, есть такая теория, с которой я не совсем согласен, будто эмоции подавлять нельзя. Таких примеров в моей жизни предостаточно — человек ведет себя разнузданно, расхристанно, по-хамски, но оправдывает это тем, что так посоветовал врач. Такой стиль поведения не для меня.

Вы говорите сейчас про работу?

Стиль управления производством и стиль поведения в жизни не могут быть разными. Нельзя на работе бушевать, ломать стулья, а дома быть лапочкой. Так не бывает. Люди, не умеющие себя контролировать, ведут себя везде одинаково.

Вы когда-нибудь говорили подлецу, что он подлец?

Вот так, чтобы глядя в глаза, с пафосом, как у Михаила Юрьевича Лермонтова, с пощечиной, с «я вызываю тебя на дуэль» — нет. Я просто-напросто с людьми, которые вели себя непорядочно, переставал общаться.

Но им ничего не объясняли?

А ты знаешь, чтобы не создавать таких ситуаций, надо знать, с кем и где можно общаться. Все можно заранее просчитать. Неправильно было бы думать, что все в коллективе тебя любят. На посту заместителя начальника отдела у тебя уже появляются подчиненные, на посту начальника отдела их становится еще больше. И чем выше ты идешь по карьерной лестнице, тем большее количество людей остается где-то внизу, и среди них, конечно, есть те, которые тебя, мягко говоря, не любят. Если я чувствовал антипатию, я просто начинал объезжать по другой дороге. Если уж заговорили на эту тему, хочешь, дам тебе совет?

Конечно.

Не будь такой открытой. Одно дело — с близкими, а другое — на виду у всех, в редакторских колонках. Ни к чему это.

Спасибо. Я уже работаю в этом направлении.

Да не надо работать! Просто-напросто перестань быть искренней со всеми подряд. И, кстати, посмотри внимательно, как ты наполняешь журнал (листает мартовский номер) — на обложке Вайнштейн, фото Плитмана. Сейчас — Гейхман.

Так нечаянно получилось. Можем придумать вам псевдоним.

(Смеется.) Маркин. По фамилии мамы. Мама была донской казачкой из Ростовской области, и вся ее многочисленная родня до сих пор живет там. А папа родился на Украине в Новоград-Волынске. Так что по маминой линии мой дед был донским казаком, а по папиной — коммерческим директором завода черной металлургии.

Какая в вас взрывоопасная смесь…

Я помню, как после моего первого класса в Алитус приехал дедушка с Украины, Михаил Маркович, и забрал меня к себе в Красноармейск под Донецком, потому что они с бабушкой решили помочь молодой семье. Полтора года я прожил на Украине и многое из украинского языка понимаю.

А идиш понимаете?

Нет. В семье деда и бабушки никакой еврейской культуры не было. Более того, сейчас, когда все они уже умерли, и в прошлом году не стало мамы, я полез в фотоархивы и нашел фотографию 1922 года, где на обороте что-то написано на идиш. Я отсканировал, послал знакомым, и мне перевели. Это мой дед писал своим родителям: «Дорогие папа и мама, не знаю, когда мы еще увидимся, но я вас очень люблю». Дед прожил до 99 лет, представляешь? Будучи в весьма преклонном возрасте, он приезжал к нам в Челябинск и еще умудрялся говорить комплименты красивым женщинам. Сейчас я жалею, что вот так, с диктофоном, не сел с дедом в обнимку и не записал его истории. Потому что ниточка оборвалась…

Вам когда-нибудь снится та ваза?

Нет.

Мне кажется, что она тогда не упала…

Может быть…

А что кажется вам, Всеволод Владимирович?

Мне кажется, что мне по-прежнему тридцать. Представляешь? Это такое свойство человеческое…38