ПОСТ О ЧТЕНИИ И ФЕХТОВАНИИ, СПОРТИВНЫХ СБОРАХ И ВОСПИТАНИИ
ПОСТ О ЧТЕНИИ И ФЕХТОВАНИИ, СПОРТИВНЫХ СБОРАХ И ВОСПИТАНИИ
Вы не можете себе представить, дорогой мой, сколько дурных привычек приобретаешь в этих проклятых монастырях.
Александр Дюма. «Двадцать лет спустя»
Плавание в хорошую погоду в открытом море, когда все паруса поставлены и не требуют маневрирования, оставляет матросам много досуга.
Жюль Верн. «Пятнадцатилетний капитан»
В далеком детстве Анатолий Карачинский, как и все дети, отсидел за партой в школе положенное время, «особенно не напрягался и учился хорошо. Занимался спортом», но бредил всякими путешествиями, читал книжки Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан» и Луи Буссенара «Капитан Сорвиголова»[126].
Напомню читателю, что советская цензура пропустила эти романы, не усмотрев в них крамолы, хотя там описывался суровый бизнес: «Черный товар», а также слоновая кость и ткани обменивались на простые денежные единицы – бусы, «фабрикующиеся в Венеции: молочно-белые бусы – “качоколо”, черные – “бубулу” и розовые “сикундерече”. Обычная мера этих бус – “фразилах” – весит семьдесят фунтов. Ожерелье из десяти рядов бисера, или “хете”, дважды обвивавшее шею, называлось “фундо”. Фундо – это целый капитал»[127]. Капитаном корабля, пусть не пятнадцатилетним, Анатолий все-таки стал, но тогда любовь к чтению подсказала ему выбор занятия, закалившего характер и выковавшего волю к победе. «Родители меня подговаривали идти плавать, я сходил пару раз на тренировку, но мне не понравилось, – пояснил он мне при встрече. – Но я же гедонист: прочитал в третьем классе “Три мушкетера” и решил заняться фехтованием». Уточню для непосвященных: стал Анатолий заниматься не просто фехтованием, а самой сложной областью – рапирой. «Вот спорт, конечно, много дал, – объяснил он. – Почти профессионально занимался фехтованием. Я в четвертом классе пришел в фехтование и с трудом на втором курсе из него сбежал. Что такое профессиональный спорт – пахота и пахота! Правда, видели мир, ездили по всей стране на соревнования, видели разных людей. Что такое сборы – среда, жесткая. Как любая детская среда».
Итог занятий спортом впечатляет – член сборной Москвы и сборной России, кандидат в мастера спорта. «Тогда под конец в спорте все было на автомате, – убеждает он меня. – Мы это делали с удовольствием. Не было никакого напряга». Я тоже занимался серьезным спортом и не верю в то, что не было «никакого напряга», но слова об «удовольствии» подтверждаю.
Глосса о пахоте
Всю жизнь каждый день, в восьмом классе уже, на тренировку ездил. Садишься на «Измайловской» – в Лужниках выходишь. Времена какие были: спокойно в Лужниках ходили. Там была Школа высшего спортивного мастерства. Как-то легко все выходило. Тренер, женщина спокойная. Может быть, не самый лучший тренер. Вообще, этот спорт профессиональный, особенно сборы – это пахота, кроссы по 20 километров, еще чего-то. С детства на этих сборах ко всему привыкаешь.
Занимаясь своей рапирой, не пристрастился Карачинский к одному пороку – к выпивке. «Спорт профессиональный привел к тому, что, несмотря на то, что там народ пил по-черному, – у меня все это полностью отбило, – пояснил он и привел такой пример: – В классе седьмом в Мукачево на сборе я первый раз выпил, и мне так плохо было! Я на всю жизнь решил: зачем мне это надо! Дураки были полные: купили бутылку какого-то молдавского коньяка и выпили ее на двоих или на троих без закуски. Хотелось быть взрослыми. Я помню, чуть не умер. Потом я на это смотрел: зачем мне эта гадость. И очень долго к этому философски относился».
Второй книгой, повлиявшей на Анатолия, был «Я, робот» Айзека Азимова, прочитанный в седьмом классе. «Потом перечитал всего Азимова и решил: я стану программистом, – рассказал он в одном из интервью и пояснил: – Знаете, я счастливый человек: выбрал профессию с детства и больше ничем другим не занимаюсь. В восьмом классе начал заниматься программированием, потом поступил в институт на программирование, потом стал работать программистом, и, когда появилась возможность сделать бизнес, я понял – чтобы его сделать, мне надо программировать»[128].
Глосса о программировании
В 7-м классе у нас началось программирование, можно было писать программы – ВЦ был при 444-й школе, где мы работали. Что такое работали в ВЦ – там «Минск» стоял, на перфокартах сами набивали, потом сдавали в это окошко, потом тебе давали распечатку. Практика была там же. Очень математику любил, физику. Хотел программистом стать. Это я отлично помню. И вуз себе выбирал по такому же принципу.
«Уже в девятом классе на огромной ЭВМ “Минск-22” я написал свою первую программу, – рассказал Анатолий в одном из интервью. – Язык, кажется, был РБГ, но ничего необыкновенного в этом не было: программы делали все, кому не лень». Рядом со школой был большой вычислительный центр, где он с одноклассниками трудился, как это было тогда принято, в учебно-производственном комбинате[129]. У легенды Кремниевой долины Билла Джойса, которого зовут не иначе как «Эдисон эпохи Internet», практики в учебно-производственном комбинате, понятное дело, не было, но зато у него схожая с Карачинским биография: в школе он тоже, открывая для себя больших авторов научной фантастики, прочитал «Я, робот» Азимова. «В средней школе я превосходил других в математике, и когда пришел неопытным студентом на технический факультет Университета Мичигана, я взял продвинутый учебный план корифеев этой дисциплины, – вспоминал он. – Решение математических проблем было захватывающим вызовом, но когда я обнаружил существование компьютеров, то нашел для себя нечто намного более интересное: машина, в которую можешь вложить программу, ищущую решение проблемы, и которая способна быстро проверить это решение по его нахождении. Компьютер имел ясное понимание правильного и неправильного, истинного и ложного. Правильны ли мои идеи? Машина могла дать мне ответ. Это было очень соблазнительно»[130].
Машина манила и Анатолия Карачинского: именно поэтому он поступил туда, где была одна из лучших школ программирования в СССР, в один из старейших вузов страны – Московский институт инженеров транспорта (МИИТ), носивший в свое время имена императора Николая Второго, Феликса Дзержинского и Иосифа Сталина. «Жалко, что все уехали, – сетовал он при встрече о своих сокурсниках, – практически с потока – с прикладной математики и электронно-вычислительных машин – где училось 200 человек, почти все уехали». Вспомнив лондонских сидельцев, я спросил его: «Вы почему не уехали?» «Мне никогда не хотелось, – просто ответил он. – Мне здесь все нравилось. Я всегда верил, что здесь лучше. Потом, когда начали уезжать и сам начал ездить, стал с ними разговаривать, стало понятно, что и не надо ехать, что это очень тяжелая вещь. Как сказал один мой приятель, – у парня было все хорошо – физик, кандидат наук, – он сказал, знаешь, хочется прожить еще одну жизнь: уехать и начать все с нуля. Мне не хотелось вторую жизнь прожить».
Глосса о Мише Шапиро
Миша Шапиро, выдающийся был математик и физик, его не выпускали очень долго, он года четыре дворником работал. Мы с ним как-то на кухне разговаривали, я ему говорю: зачем, работа у тебя интересная, ученый, все в порядке. Он говорит: меня все устраивает, но есть шанс прожить второй жизнью, все придется начать сначала. Так и случилось. Уехал, как будто заново родился. У тебя ничего нет: ни истории, ни друзей. Как будто только что вылупился из яйца и все с нуля строишь.
Нравилось учиться в институте Анатолию и потому, что, как он сказал, «интересно было очень, но я очень мало учился: легко все давалось». «Мне кажется, еще раз повторю, что у меня мозг по-другому устроен: многие вещи я не держу в памяти, – пояснил он слово “мало”, – потому что освобождаю место для чего-то другого». Легко учиться было, наверное, и потому, что уже «на первом курсе мы с приятелем просто разделили все предметы на две части: предметы, которые были нам интересны, и предметы, которые были нам абсолютно неинтересны. Вообще. Я не понимал, зачем меня учат начертательной геометрии». В результате осознанно ребята провели такой эксперимент: приходили к преподавателю и предлагали: «давайте мы вам что-нибудь напишем, а вы у нас экзамен примете, и мы не будем эту лабуду сдавать». «Мне кажется, что на процентов 70 или 80… и они писали кандидатские и докторские, это срабатывало как часы, – улыбается Карачинский. – Даже на военной кафедре. Пошли к майору, он писал докторскую диссертацию. Правда, это был уже четвертый курс. Майора передавали из года в год. И нам мужики, которые до нас были, сказали: “Идешь к Ерошкину, он делает огромную докторскую: что будет с железнодорожными перевозками во время атомного взрыва”. Чисто задача Колмогорова. Мы говорим – раз плюнуть.
Нам сказали: не вздумайте! Если вы напишете эту программу, вас проклянут все потомки! Поэтому вы должны писать, продвинуться на 2 сантиметра, чтобы за вами люди тоже пришли и тоже писали. Мы честно это исполнили. Мне кажется, что поколений десять, пять до нас и пять после нас писали нашему майору решение задачи Колмогорова. Это был такой труд, на котором, мне кажется, академиком можно было стать. Мы там все улучшали, но старались не придвинуться к концу. Когда написали эту систему, она была настолько глубокой и всеобъемлющей, каждый старался не вперед двигаться, а вглубь, чтобы следующие, которые придут, у них было пространство».
Глосса об учебе
Конструкция такая была – не заниматься тем, что не интересно, а писать программы. Я помню, по начертательной геометрии мы написали какую-то грандиозную по размеру программу, которая секла какие-то геометрические фигуры. В охране труда не сработало. Мы пришли к преподавателю и говорим: давайте сделаем программу, потом напишете статеечку. Охрана труда была на четвертом курсе. Такой бред! Зачем нас этому учили, до сих пор не понимаю. Он говорит: мне ничего не надо. И мы, как дураки, учили охрану труда. Я получил тройку. До этого все время получал повышенную стипендию. Злые были ужасно. Тогда невозможно было все это выучить: наш мозг не был предназначен для изучения бреда. Вот такая была концепция.
Вспоминая преподавателей, Карачинский выделил одного, наверное, самого любимого: «У меня в институте был преподаватель классный – Феликс Борисович Поволоцкий. Фантастический человек, который на меня произвел огромное впечатление».
Глосса о фантастическом человеке
Поволоцкому – низкий поклон. Он учил абсолютно неформально. Понятно, что на лекцию можно выйти и что-то прочитать, но в результате ничего не понять. А когда ты начинаешь разбираться в исходном тексте операционной системы, и тебе надо ее запустить, чтобы она реально начала работать, и там еще куча ошибок, которые допустили при напечатании книги. Мы все это вылавливали. Начали разбираться, и когда уже запускали – разбирались. Я не один там был – человек 20.
«Я пришел на втором курсе к нему, начинают обычно с третьего, по хоздоговорам, – пускается он в воспоминания. – Я пришел нагло, сказал, что программированием занимаюсь уже 7 лет. Говорю, что хотел бы что-нибудь делать, даже бесплатно готов работать! Он говорит: хорошо, подумаю. Через неделю предлагает: есть работа, но сложная – надо написать операционную систему на мейнфрейм. Тогда у нас мейнфрейм стоял 1033, через окошко. Вот какая задача стоит. Вот есть книжка: Мэдник С., Донован Дж. “Операционные системы”[131]. В полкнижки распечатка. Мы должны ее взять, запрограммировать, набить, запустить, проверить, как работает, и дописать».
Глосса о полете в космос
Для меня это было, как кто-нибудь сказал бы: давай построим космический корабль и полетим на Марс. За четыре года мы написали операционную систему, потом много лет ее другие ребята дописывали. Что это такое? Я помню, что колода, которую вводили, была отсюда и дотуда (показывает). Три с половиной тысячи команд – ядро только операционной системы. Она загружалась, потом надо было загружать другие модули. Очень полезно было.
Но не только опыт программирования получали советские студенты: за такую работу неплохо платили. «Хоздоговорные темы, которые были, – мы же денег много зарабатывали, когда учились: получали повышенную стипендию в 55 рублей и работали на двух-трех хоздоговорах, – прояснил мне первые заработки Анатолий. – Хоздоговор – это 70 рублей в месяц. Обычно на одну ставку брали всегда двух студентов, такие были правила». А еще студенты «открыли такую фантастическую вещь, что можно было работать сторожами. Вся страна ночью сторожилась: организовался бизнес в Москве, в котором студенты все держали». Эпопея продолжалась года три-четыре, и это был уже серьезный бизнес: в нем были руководители – «бригадиры: тебе давали десять объектов или пять. Объекты были совершенно сумасшедшие, хотя никто ничего не воровал. На складе стояло что-то типа избушки. Ты приходил в семь-восемь вечера, когда они заканчивали. Закрывал ворота и ложился спать, еще телевизор стоял».
Глосса о классном бизнесе
За мои четыре года мы открыли такой классный бизнес: бригадир должен был закрыть в год несколько объектов. На каждом объекте дежурили ночь – на третью, поэтому можно было всегда меняться, если все правильно организовать. Бригадиру можно было сказать, что в эту ночь не могу. Все держали своими дружескими коллективами: в восемь пришел, в семь утра уже пришли открывать. Только надо расписаться. Платили за объект рублей 120, нормальная ставка. Часть бригадиру отдавали, он занимался организацией всего – 10 рублей отдавали ему. Он получал свои 120, и мы по 110. 0чень классно! Мы все прекрасно работали!
Присказка «От сессии до сессии живут студенты весело» в полной мере относится к нашему герою: кроме программирования, которому он посвящал основное время, была у него еще одна услада в жизни: «я там страшно увлекся самодеятельной песней и с огромным упоением тратил время на КСП». КСП – это клуб самодеятельной песни, куда самотеком прибывали каждый год новые люди, чтобы воспевать иной мир, куда интереснее и загадочнее советского. Вот тут и проявились организационные таланты Карачинского: «Мы быстро сделали целый куст, который назывался КСП-МИИТ, в котором было много групп. Стал членом правления городского клуба. Папа у меня – музыкант; как известно по теории, природа на мне отдохнула. По полной программе, – улыбается он. – Если у папы слух абсолютный, он скрипач, у меня его не было вообще, даже намека. Я занимался организаторской работой, но было очень интересно».
Глосса о школе КСП
КСП на самом деле была огромная школа, похожая на то, что сейчас мы делаем в бизнесе, где лидерские качества были очень важны, где надо было организовывать людей, зажигать. Очень много талантливых людей было, не только тех, которые писали и пели, а которые шли в КСП как в отдушину при советской власти, где жизнь была виртуальная, там были нормальные человеческие отношения, было очень много интересных людей и сама система огромная – одно из самых больших движений в стране. Страшно мучились все наши ребята из спецслужб, потому что все было неконтролируемо.
Карачинский «был организатором больших слетов», а в 25-й раз «вообще был комендантом слета». Наверное, поэтому Игорь Каримов, автор книги «История московского КСП» (М.: Янус-К, 2004), написал: «Командиру куста “Новослободский”, члену правления Московского КСП, Анатолию КАРАЧИНСКОМУ автор выражает особую благодарность – и от себя лично, и от всех, кто ждет эту книгу: без его бескорыстной помощи и моральной поддержки это издание не могло бы осуществиться»[132].
Слова о бескорыстной помощи и моральной поддержке следует понимать буквально: в советское время без этих моральных подпорок любое хорошее дело было обречено на неудачу. «Мы должны были сделать вещи, которые невозможно было сделать: провести слет в условиях Советского Союза было сложно, – подбирает слова Анатолий, объясняя феномен КСП. – Эта вещь была перпендикулярна укладу жизни, правилам, которые существовали. Мы проводили слет, который был закрытым. Надо было все организовывать, там была ответственность огромная, потому что на слет приходило 15 тысяч человек. Большой слет – это всегда куча проблем: люди рожали, рубили себе ноги, падали в костры. Когда каждую секунду что-то происходит. И это все делается вопреки, а не благодаря: мы все время были в конфликте с государством, которое не хотело, чтобы это было».
Глосса о реальном управлении
Это всегда была большая дискуссия с ребятами из ВЛКСМ. Политическая. Ребята из ЦК ВЛКСМ должны были демонстрировать ЦК партии, что они этим управляли. Реально они не управляли, а им надо было. Но была страна показухи, дальше всегда шел торг: мы говорили, нам надо пять электричек, хотите на слет? Будете на слете: стоять будете, мы вас огородим – идеологический отдел ЦК ВЛКСМ. Флажок поставим. Сфотографируете, скажете, что стояли, руководили. За это – четыре электрички, вне расписания, которые мы полностью у вас выкупим. В нарушение всех правил мы собирали – по три рубля каждый платил. 10 000 человек! Мешок трехрублевок приносили в МПС. Они всегда умирали, не зная, что с этим делать. Мы говорили: хотите на слет, сами решайте. Военные жески (?) нам давали. Под конец даже вертолет стоял. Там всегда что-то случалось. Там же все делалось своими руками. В комитете работала куча ребят наших, которые на слет шли. Мы говорили: с…те рацию. Рации были запрещены. Надо было с…ть 10 раций. Они воровали рации в комитете. На слете были рации, мы могли связываться, если что-то случалось. ГАИ мы заказывали, которое все оцепляло. В конце концов, это всегда было не благодаря, а вопреки. Так что эти ребята из ЦК ВЛКСМ всю жизнь с нами торговались. Это была хорошая жизненная школа.
К словам о хорошей жизненной школе КСП можно добавить, что и поныне бардовская песня находит свой отклик в душе Карачинского: «Песни под гитару – это то, что мне нравится», – сказал он в интервью журналу «Эксперт»[133].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.