Кому и как рассказываются личные истории?

В зависимости от того, кому адресуется повествование (исключительно самому себе или другим), текст биографической истории может строиться по-разному. Личную историю можно рассказать на любом из пяти перечисленных ниже уровней.

1. Уровень личностной подлинности. Самый глубинный и значимый слой повествования о себе соотносим с подлинностью субъекта («мое» в терминах У. Джеймса), которая не всегда облекаема в слова, трудно объективируема и, главное, далеко не всегда может быть понята окружающими.

Осознавать себя подлинным, «своим» – значит переживать себя не просто самобытным, но «само-для себя-бытным». На этом уровне нет и не может быть развернутых «беллетризированных» жизнеописаний, включающих все события «от первого крика до последнего вздоха», поскольку человек оперирует пусть ускользающей от вербализации и объективации, но все же еще непосредственной данностью, фактической достоверностью переживаний. Включенность субъекта в текущий опыт, минимальная дистанцированность от него (в нем все происшествия «живые», как если бы имели место «вот только что») – характерная особенность этого уровня автобиографирования.

Собственно, здесь еще и нет связной истории: минимум интерпретации, метафоризации и символизации. Человек строит не столько «литературный» текст, сколько образно-когнитивный «самодискурс» (от фр. discours – рассуждение, довод) – согласно Эмилю Бенвенисту, речь, погруженная в жизнь, «привязанная» к говорящему, внутренний диалог, который ведется даже не столько о событии как таковом, сколько о «себе-в-событии», и основной фокус осознания на этом уровне сосредоточен на различении «себя» и «не-себя», «своего» и «чужого». Эта рефлексивная работа трудна, а порой и вовсе не осуществима для личности.

Достоверность опыта здесь подтверждается только самим субъектом, без обращения к воспоминаниям и свидетельствам третьих лиц: здесь самосознание свидетельствует само о себе – без посредников и интерпретаторов.

Кроме того, опыт делится на «неприкосновенный» (принадлежащий только субъекту и практически никогда не озвучиваемый для других) и «рабочий» (используемый в качестве материала, из которого могут строиться остальные рассказы о себе). Единственная «аудитория», для которой история возникает, – сам субъект («сам-себе-слушатель»).

На всех последующих уровнях автобиография постепенно будет превращаться в биографию, повествование о себе будет становиться все более внешним по отношению к непосредственному опыту «Я».

На этом уровне фактологический материал для автобиографирования отбирается с точки зрения того, насколько он значим для человека, какое отношение к нему имеет, насколько воплощает в себе его подлинность: «Я – это…», «без этого Я – не Я», «в этом – весь Я…», «не мыслю себя без этого…», «вся моя сущность в этом…» и т. п.

Основная задача биографирования на этом уровне – увидеть, опознать себя через уже свершившиеся индивидуальные случаи и события («вот это очень характерно для меня», «это свойственно моей жизни», «это очень похоже на правду»). Для последующих уровней здесь отстраивается некий алгоритм построения текстов о себе, и самобытное выделяется из общего.

Созданные на этом уровне личные истории также практически не проговариваются для других, используются только для общения с самим собой, хотя не исключено, что в глубоко интимных, экзистенциальных вариантах коммуникации (любовной, религиозной, предсмертной) человек делает попытку открыть душу другому, выговорить себя и свою жизнь для другого.

2. Уровень прецедентов. Чтобы быть понятым другими, человеку приходится прибегать в рассказах о себе к прецедентам – существующим в культуре и знакомым другим сюжетам. Основные процессы, определяющие биографирование на уровне прецедентов, – аналогия, экспектация, ретроспекция, антиципация.

Аналогия, процесс узнавания себя во внешних культурных образах и текстах, чувство внутренней смысловой близости происходящего с чем-то известным и уже пережитым другими, – мощное орудие идентификации, часто куда как более сильное, чем «голос самости»: порой «я чувствовал…» когнитивно приравнивается к «я должен был чувствовать…», и различение «своего» и «своего чужого» совсем исчезает, поскольку прецедент, подкрепленный переживаниями множества других людей, кажется более достоверным и точным, чем свой собственный опыт.

Целью биографирования на этом уровне является упорядочивание и связывание результатов авторефлексии и самоосознавания через их соотнесение с похожими случаями, уже зафиксированными в прошлом как общезначимые и отвечающие на большинство вопросов, задаваемых о себе и смыслах своей жизни. Собственно бытийная автобиография постепенно начинает трансформироваться в событийную, и ее уже можно рассказывать внешнему слушателю и получать обратную связь.

Во многом это достигается ретроспекцией – внутренним обзором основных вех прожитой жизни под тем углом зрения, который определяется сегодняшним состоянием «Я», достижениями, установками и сменившимися ценностями, целями и стратегиями жизни. Также личность нередко прибегает к антиципации, то есть в рефлексии исходит не столько из настоящего момента, сколько из желаемого и кажущимся обязательным для его жизни будущего («все влюбляются, когда-то и меня настигнет любовь», «у всех есть семья, будет и у меня»). В этом случае, предугадывая, предвосхищая, что нечто в жизни обязательно должно произойти, человек просто ждет этого и готов принять за сбывающийся прецедент первое попавшееся похожее на него событие (так часто бывает с любовью, ведь не зря Р. Барт говорил, что люди влюбляются, потому что читали об этом в книгах). Ретроспекция и антиципация немного иначе упорядочивают, переструктурирует прожитые эпизоды жизни, придавая им слегка «пророческий» характер, призванный убедить себя и других в том, что все в жизни происходит не случайно.

Иногда прецеденты кажутся настолько достоверными и точными, что собственное переживание полностью заменяется прецедентным описанием, закрывая его для дальнейшей рефлексии.

Принятый личностью прецедент порождает новый порядок систематизации индивидуального опыта: собственные переживания отступают на второй план, а на первый выходят экзистенциальные ожидания (экспектации), заставляющие субъекта надеяться, что содержание его жизненного опыта будет и дальше соответствовать принятому прецеденту.

Экспектация при сопоставлении с реальными жизненными коллизиями может реализоваться в трех вариантах (Богин, 2001).

1) она оправдывается, и некоторые события, предусмотренные прецедентами, реально происходят в жизни субъекта («должен был когда-то влюбиться и влюбился прямо по-книжному», «должен был отомстить – подвернулся случай, и я отомстил» и т. д.);

2) она не оправдывается («ждал любви – она так и не пришла», «думал, что способности и усердие в работе будут вознаграждены, а жизнь не удалась» и пр.);

3) она оправдывается, но ее результат оказывается неожиданным и вызывает у человека эффект «остранения» (согласно В. Б. Шкловскому, остранение – это своеобразное восприятие хорошо известного человеку предмета, события как неизвестного, словно бы впервые увиденного: «знаю, но не узнаю»), и нарушения экспектаций родственны эффекту фрустрации: «я ждал любви, она пришла, но без взаимности», «нравилась профессия, получил ее, но ничего в ней не смог достичь, потому что к ней не обнаружилось никаких способностей в сравнении с другими» и т. д.

На этом уровне важную роль играет намерение самого человека установить и наладить правдоподобное соответствие между собственной жизнью и рассказом о ней, собранном из прецедентов «большой культуры». Автобиографические тексты, выстроенные на уровне прецедентов, как правило, архетипичны и не вполне оригинальны; они содержат повторяющиеся мифемы/мифологемы и в целом несколько уклоняются от реальных эмоций и когниций человека (навязывают им собственную внутреннюю логику). Автобиографический рассказ теряет персонализированные детали ради отражения в тексте общих значений и по мере удлинения требует все более высокого уровня корректирующей ретроспекции.

Тем не менее прецеденты помогают человеку «перевыражать» (термин Г. И. Богина) свою аутентичность, говорить о ней на уже существующем языке, что позволяет лучше ориентироваться в ней.

3. Уровень метафоризации (символизации). На этом уровне автобиографический текст «отлаживается» с помощью индивидуальных смысловых аттракторов (эпизодов и характеристик, которые нравятся самому субъекту). В этом качестве выступают определенные персонажи, сюжеты, фабулы и даже отдельные их фрагменты и характеристики.

К примеру, это такие «Я-метафоры», как «Робин Гуд», «неприступная крепость», «воплощенные скромность и трудолюбие», «бескорыстный благодетель», «молчаливый герой», «всеобщий помощник», «неудачник», «скромная умница», «последний Дон Кихот», «бабочка, свободно порхающая по жизни», «карающий меч правосудия», «светская львица», «вечный скиталец, бродяга», «Фродо», «стрела, летящая точно в цель» и др. Метафоризированные (символизированные) «Я-образы» вполне нравятся их носителям, культивируются в сознании и поведении и «притягивают» определенные единицы опыта к своему «ядру», формируя круги чтения, интересов, общения и индивидуальный стиль жизни.

Приняв «Я-образы» за основу, человек далее именно под них начинает «выравнивать» и именно с ними согласовывать остальные эпизоды выстраиваемой биографии. Со временем излюбленные сюжеты и идентификационные образцы, сжавшись до метафоры, начинают выполнять в биографировании системообразующую и смыслообразующую функцию. Например, герои греческих мифов, сказочные богатыри, персонажи военных книг, разведчики, космонавты, пограничники, путешественники и первооткрыватели, мореплаватели, пионеры-герои, персонажи гайдаровских книг и пр. сжимаются сознанием до обобщенного концепта, воплощенного в некоем инвариантном внутреннем образе, получающем имя, понятное человеку и воплощающее в себе для него все содержание известных ему прецедентов.

Особенно значимые метафоры онтологизируются в сознании человека, подчиняя себе и биографическое повествование; человек начинает отождествлять себя не столько со своей подлинностью, сколько с принятым на себя социокультурным образом. Здесь человек уже не «перевыражает», а переструктурирует, «пересоздает» (термин Г. И. Богина) свою собственную биографическую реальность с помощью тех метафор и символов, с которыми он себя отождествляет. Таким образом, метафора способна создавать новые смысловые центры в биографическом нарративе, способствуя индивидуальному мифотворчеству и созданию новых метафор.

4. Уровень самолегендирования. Для него характерны попытки авторского сюжетосложения, точнее, «сюжетоналожения» или «сюжетосовмещения» – сплетения значимых для человека аспектов собственной жизни (ожиданий, надежд, стремлений, желаний и пр.) с эпизодами привлекательных прецедентных текстов («все это могло бы быть и так…», «реально это почти так и было…», «это лишь слегка не так…»).

Здесь выстраиваются более или менее стройные версии своих возможных жизней – от квазиреальных, но теоретически возможных, которые могут быть рассказаны собеседнику, до совершенно фантастических, игровых, которые предназначены только для общения с самим собой. Все они отражают нечто существенное в человеческой личности и бытии (жизненные поиски, представления, вера и пр.).

Стоит добавить, что в любом созданном человеком тексте, каким бы далеким от реальной жизни он ни был, всегда остается что-то значимое от сути его жизненных исканий (помысел, мечта, переживание, намерение, самооценка, символ веры и т. д.), которые объясняют и оправдывают (или компенсируют, в случае оценивания его как неудачного) избранный им жизненный путь.

На этом уровне с помощью воображения, памяти, заимствований из чужих рассказов о себе (родителей, родственников, друзей и др.) и повествовательных приемов автобиографии придается завершенная литературная форма. Образно говоря, здесь начинаются нарративные игры с самим собой, поскольку человек обнаруживает, что автобиография – это то, что всегда может быть рассказано по-другому.

«Репертуар возможностей» создания легенд о себе зависит от жизненного опыта, образовательного уровня, возраста, «практических схем мышления» (термин П. Бурдье) и других характеристик рассказчика, и биографии этого уровня могут рассказываться как истории героические, романтические, трикстерские, политизированные, мистические и т. д. Тем не менее каждая версия несет в себе некую значимую для человека идею, определившую его жизненные искания (любви, красоты, блага, веры и др.), его представления о том, что есть жизнь.

Существенным моментом здесь является «чувство возможного», «чувство “если”». Выстраивая квазибиографию, псевдобиографию, человек всякий раз переживает расширение диапазона мыслей и чувств, ощущаемых в момент свершения событий, о которых он рассказывает. Рассказываемая история выполняет функцию зеркала, в котором человек может многократно увидеть себя иным, опознать и осознать свои экзистенциальные проблемы, отыскать возможность их разрешения, раскрыть их когнитивное насыщение в новой – словесной – форме.

Таким образом, выстраивая «легенды о себе», человек выполняет принципиально важную функцию самоосознавания, в котором его «Я» постоянно разотождествляется с самим собой, создавая новые возможности для личностного роста. Выдуманная жизнь становится своеобразным посредником между тем, что человек несет в себе, и тем «проектом себя», который он мог бы осуществить в жизни. «Я могу быть» как «вечная неосуществимость» постоянно сохраняется под оболочкой «Я есть» (М. Н. Эпштейн).

5. Уровень наррации (и презентации себя через повествование). Хотя некоторые аспекты личной истории предназначены только «для внутреннего пользования», биография всегда имеет в виду слушателя – реального или виртуального, внутреннего или внешнего. На этом уровне созданный текст из ментальной формы переходит в языковую и социальную.

Будучи предназначенным именно для рассказывания, текст должен содержать приметы времени и пространства, социального окружения рассказчика, а также приносить ему определенные коммуникативные и личностные дивиденды, транслируя миру желаемый образ себя и своего жизненного пути. Биографический текст этого уровня почти утрачивает «архитектурные излишества» и вместе с ними обаяние самобытности и приобретает характеристики почти универсального беллетристически-социального эпизода, подобного литературным историям. Тем не менее он подчинен избранному субъектом нарративному мотиву («из грязи в князи», «сквозь тернии к звездам», «разбойника с золотым сердцем», Золушки, трикстера и пр.), композиции, микронарративной программе и т. д.

Тексты этого уровня сохраняют ориентацию на выражение состояния индивидуального бытия («я – счастливый человек», «я – нищий», «я – верный друг» и пр.) или действования в бытии («я помогаю другим», «я стою за правду», «я ищу истину» и т. п.). Но кроме того, в собственно повествовательную событийную канву включаются объяснения, комментарии, размышления, интерпретации, метанарративные замечания и пр., имеющие часто социально-оценочную ориентацию. Текст обретает жанр (драма, фарс, трагедия), и для него подбираются подходящие слова и выражения, он получает временну?ю развертку, структуру литературного произведения.