Биографемы и автографемы

Для различения единиц жизненного и экзистенциального опыта мы используем два основных термина – «биографема» и «автографема», добавляя к ним еще один – «мифологема», о котором будем говорить ниже.

Под биографемами (Р. Барт, М. Н. Эпштейн) подразумеваются актуальные «структурные единицы жизненного целого», которые личность сочла значимыми и необходимыми для фиксации и понимания своего существования в мире и осуществления необходимых ей социальных практик («дружба», «одиночество», «встреча», «болезнь», «война», «счастье» и т. д.). Располагая нужные биографемы в определенном временно?м и смысловом порядке, люди конструируют тексты, связанные с типичными для исторического времени и условий нормативными жизненными событиями и способами решения социально-возрастных задач. Большинство из них обычно опираются на прецеденты, архетипы, стереотипы, образцы текущих культурноисторических хронотопов, в них нечасто раскрывается какое-то очень уж значимое и специфическое содержание, самобытность личности рассказчика.

Ниже приведены фрагменты личных историй, содержащие распространенные биографемы.

* * *

Вот все говорят: «У ребенка должна быть полная семья, иначе не видать ему счастья, да и личных проблем впоследствии не избежать». А я скажу вам: «Глупости все это». Семья – это не столько люди, сколько отношения между ними. Для меня и брата семьей были фактически мой отец и дед. И это, я вас уверяю, была образцовая семья, лучше которой еще поискать надо.

Начну с того, что моего отца воспитывал фактически тоже отец: его жену, мою бабушку, когда отцу было всего три года, сбил автобус. Воспитывать его до семи лет помогала незамужняя сестра деда, которая тоже рано умерла. Дед был военный, вышел в отставку и больше никогда не женился, вообще женщин в дом не водил. Сыну – моему отцу – дал отличное образование, привил много полезных навыков и отличные жизненные принципы, хотя никогда не давил на него, не «воспитывал», не пытался выгнуть его личность в ту сторону, в которую хотелось бы ему самому.

Они с отцом всегда с удовольствием, взахлеб вспоминали совместные отпуска у моря, походы в лес, праздники, которые отец устраивал для него и его друзей. Они никогда не уставали друг от друга и до старости сохранили даже не отцовско-сыновьи, а какие-то дружески-партнерские отношения. Они всегда были заодно, понимали друг друга с полуслова. Не помню, чтобы они когда-то спорили или обижались друг на друга. Я бы сказал: они всегда были на стороне друг друга. Вот это и есть семья – всегда быть на стороне друг друга, уважать интересы близкого человека, хотеть жить для него, воспринимать его цели как свои. А делают это в семье мужчины или женщины – это, наверное, дело десятое.

Мой отец женился на своей однокурснице по большой любви в 22 года, через два года у них появился я, а еще через пять лет мама умерла родами, а на свет появился мой брат Андрей. Я ее почти не помню. Нас у отца и деда стало двое, и… история повторилась. Отец больше никогда не женился, хотя даже на моей памяти вокруг него крутилось много разных женщин. Но это, наверное, наша семейная традиция – мы все однолюбы, и мы с братом – не исключение. Конечно, мы с ним никогда и не знали, каково это – иметь мать, вообще что такое женщина в доме, но мы, видимо впрямую и не ощущали недостачи. Отец и дед как-то сумели заменить или восполнить женское влияние.

Мы всегда были обстираны и начищены, всегда аккуратно пострижены и отмыты до блеска. Отец с дедом оба умели готовить: еда была нехитрая, разве что по праздникам они нас старались чем-то удивить, но все всегда было очень вкусно. Дедова кулебяка просто таяла на языке, хотя, например, торты и печенье мы всегда покупали, он «специализировался» только на кулебяке. А отец умел печь ржаные лепешки с тмином, вкус которых я помню и сейчас. Мы учили языки, занимались борьбой, лыжами и модной тогда йогой, ходили в кружки и никогда не тяготились всем этим.

В доме всегда был порядок и дисциплина, но не военные, как вы могли бы подумать, а – домашние, уютные, повседневные. Каждый знал свои обязанности, никому не надо было напоминать, что и когда делать. Мы были – семья, команда, единое целое, в котором все части соединены на удивление правильно и точно. Вообще не припомню, чтобы нас когда-то наказывали, да мы и поводов особых не давали. А если и случалось что-то из ряда выходящее, об этом всегда говорили вместе – не нотации читали, а именно обсуждали, безо всяких истерик и упреков.

Отец всегда следил за нашим кругом чтения, благо у нас была и есть хорошая домашняя библиотека, выписывали толстые журналы, и мы устраивали семейные чтения по ролям (брату всегда доставались женские роли, и он сначала обижался, а потом свыкся), обсуждали то, что читали и смотрели, ходили в театр, у нас были абонементы в консерваторию и в кинотеатр повторного фильма… Не знаю, чего там мы были лишены… Мы чувствовали себя счастливыми все детство и юность. Нас понимали и… всегда были на нашей стороне. Они оба, и отец и дед, всегда были в курсе наших знакомств, а наши с братом друзья дневали и ночевали у нас дома и на нашей даче на каникулах, и никому никогда не было скучно. Так что для меня семья – это эти два человека: отец и дед.

Станислав А., 53 года

* * *

Знаете, мои бабушка и мама пережили войну и голод, поэтому еда в нашей семье всегда имела особое значение. Обе они очень хорошо готовили, были без преувеличения редкими хозяйками – могли, как в сказке, суп из топора сварить, уж я не говорю о крапиве, сныти, папоротнике или морковной ботве! И меня с детства приучили вкусно готовить из чего угодно и с уважением относиться к любым продуктам.

У нас в доме никогда не пропадало ни крошки хлеба, ни залежавшихся фруктов, ни позабытого куска сыра, ни подкисшего молока. Собственно, и залеживалось что-то редко, но если вдруг такое и случалось, даже из всяких остатков (или, как у нас принято было говорить, «некондиш’на») они могли сотворить настоящее кулинарное чудо. У меня среди семейных рецептов есть и пирог из картофельных очистков и «аглицкий пудинг» из хлебных крошек (готовя его, бабушка всегда приговаривала, что «этот дивный пудинг есть очень вкусный блюдинг»)! И я еще девочкой поняла, что любая еда – это ценность, даже своеобразный символ семьи, семейного порядка и самой хозяйки.

Когда у меня появилась своя семья, я всегда следила, чтобы дом был – полная чаша, чтобы все всегда были сыты, чтобы гости любили наши угощения, чтобы все ели в меру, не жадничая и не отвергая никакую еду, а главное – всегда получали удовольствие и от готовки, и от любой трапезы, какой бы простой и скромной она ни была.

Антонина Т., 74 года

На уровне формирования экзистенциального опыта жизнеописание несколько уходит от процессуально-хроникального характера и трансформируется в ментальный феномен. Социально ориентированный нарратив (повествование, рассказ, история) при этом заменяется индивидуально ориентированным ментативом (образно-вербальными картинами конкретных эпизодов опыта). И тогда жизнеописание предстает как последовательность только таких фрагментов жизни, которые человек считает событиями собственной жизни (пик-переживаниями, персональными открытиями, прозрениями и пр.), когда он остро «ощущал себя живым» (Батай, 1997), был активным творцом происходящего, «автором собственной жизни» (Низовских, 2007).

Часть биографем при этом трансформируются в автографемы. Автографема – это семантически свернутый, сжатый микросюжет, ядро которого составлено неким запечатленным в памяти и значимым для человека фактом, а толкования, оценки, переживания, представления, образные иллюстрации, домыслы выстраиваются вокруг него.

Чтобы было понятно, как биографема «перевоплощается» в автографему, приведем еще один фрагмент – в продолжение предыдущего рассказа Антонины Т.

* * *

В детстве на меня очень сильное впечатление произвел один случай. Я его запомнила на всю жизнь, настолько меня потрясла реакция бабушки и все, что затем последовало. Бабушка у меня вообще была очень уравновешенная, рассудительная, выдержанная, она никогда не ругалась и не спорила по пустякам. Увидеть ее взволнованной, кричащей, сыплющей проклятиями – это был абсолютный нонсенс. Она всегда вела себя достойно и сдержанно.

И тут однажды она прочитала в каком-то журнале «полезный совет», что можно чистить замшевую обувь кусочком немного подсохшего хлеба. Возмущению бабушки не было границ! Даже если кто-то так поступает, как это можно было опубликовать?! Она с гневом и болью рассказала об этом всем, кто хотел ее слушать, но, главное, она предприняла беспрецедентные для нашей семьи действия – сколько мы ее ни отговаривали, она написала возмущенное письмо в редакцию журнала с требованиями извинений ко всем читателям, на чью жизнь пришлись война и голод. Между ней и редакцией завязалась короткая, но яростная переписка, которую бабушка – тоже беспрецедентный случай! – вынесла на обсуждение, попросив мою классную руководительницу организовать классный час на тему отношения людей к хлебу. И там состоялась не менее эмоциональная дискуссия, в которой бабушка не нашла полного понимания. Но больше всего мне запомнилось другое: поняв, что отношение современных людей к хлебу вовсе не святое и однозначное и ей не переломить сложившуюся ситуацию, моя стойкая и сдержанная бабушка… расплакалась. И по сей день, когда я выбрасываю засохшие или заплесневевшие остатки хлеба (а я, надо сказать, делаю это очень редко, хотя хлеб сегодня часто бывает некачественным), я испытываю острое чувство стыда, вспоминаю бабушку и клянусь себе, что это – в последний раз.

Накопление биографем и обозначение их эмоционально-когнитивными метками не спонтанны. Воспользовавшись идеей К. Хорни, можно предположить, что они подчинены трем основным внутренним интенциям личности – «к людям» (любовь, защита, конформизм, подчинение, согласованность действий), «от людей» (независимость, свобода, отдаление от людей), «против людей» (успех, власть, признание, сила, подчинение других).

Биографема – своеобразный «мостик» между реальностью, в которой живет человек, и его соображениями о ней. Они в большей степени, чем другие единицы, участвуют в построении общей (базовой) картины мира субъекта. Остальные единицы во многом «отходят» от содержания реальных биографических фактов, заменяя его пристрастным отношением к ним. Являясь результатом герменевтической обработки фактов, эти единицы, обобщенно говоря, «занимаются» не реальностью, а самой личностью и проекциями в ее внутренний мир жизненных случаев.

Упорядочивание, сцепки и согласования автографем образуют новые, может быть, даже отличные от цепочки жизненных происшествий смысловые компоновки жизнеописаний и, следовательно, несколько иную структуру представлений о себе и описаний своей жизни. С помощью автографем формируются новые причинно-следственные связи, понятные и кажущиеся закономерными обычно только самому субъекту и иногда даже отходящие от объективной логики происходившего: к примеру, человек считает нечто «посланным ему наказанием за…», «знаком…», «предупреждением о…», «воздаянием за…».

Внутренняя трансформация биографем в автографемы, сопровождающая процесс извлечения экзистенциального опыта из опыта жизненных происшествий, может быть иллюстрирована следующим образом. Например, рассказчик повествует о своей профессиональной карьере с целью социальной демонстрации того, как сформировался его нынешний достойный социальный статус, выстраивая необходимые биографемы («образование», «служба», «достижения», «репутация», «профессионализм», «заслуги» и т. д.) в определенном логическом порядке. Тем самым он транслирует слушателям определенный стиль жизни, соответствующий позитивной социальной оценке. Из биографемного тезауруса при этом изымается все то, что не согласуется с транслируемым концептом «я этого достоин, я это заслужил упорным трудом и правильной жизнью».

С точки зрения социальной оценки перед нами предстает стройная, закономерно обусловленная текстовая реконструкция его жизни. Но на уровне аутоидентичности свой будто бы осмысленно и целенаправленно осуществленный карьерный рост, на который затрачено много времени, рассказчик считает «тормозом» своей свободы и самореализации, противоречащим его истинным желаниям быть признанным, любимым, достойным и т. д. Рождение детей «путами на ногах» в то время, когда он хотел решать другие личностные задачи, активное участие в социально-политической жизни – следствием собственной слабости, беспринципности, ведомости, корысти, свидетельством непреодоленного конформизма и приспособленчества и пр.

И тогда мы имеем дело с автографемами, которые образуют свой – параллельный биографемному – порядок жизнеописания. Внутренняя трансформация биографем в автографемы, сопровождающая процесс извлечения экзистенциального опыта из опыта жизненных происшествий, приводит к тому, что определенный жизненный факт по-разному осмыслен и изложен «для других» и «для внутреннего пользования», поскольку при этом снимается необходимость ориентации на позитивную социальную оценку. Разница между социально демонстрируемым и приватным ментальным содержанием жизнеописания не всегда конфликтна, но она почти всегда есть.

Трансформация биографем в автографемы не является тем процессом, который обязателен для любого человеческого развития. Тем не менее это сущностное новообразование взрослости, стимулируемое переживанием «необходимости себя», поиском своего места в мире и побуждающее к рефлексивному следованию человека к познанию границ своего «Я» (что есть «Я», а что не есть), отходу от формального следования социальным клише.

Экзистенциальный опыт начинает накапливаться позднее жизненного, а его объем и содержание заметно различаются у людей, даже принадлежащих к одному поколению. На его образование влияют разнообразие пережитых событий, социальное происхождение, образование, собственная активность личности во взаимодействии с окружением, ее индивидуальные особенности, степень развитости рефлексии и др. Экзистенциальная направленность обобщения опыта заставляет взрослого человека самостоятельно напрямую соотнестись с собственной подлинностью, пережить «необходимость себя», преодолев в себе «они требуют», «это правильно», «так нужно», «я должен» во имя «я хочу», «мне нужно», «я буду», «это мое».

Реальность собственных переживаний, до времени почти закрытая правилами и нормами социализации, начинает прорываться, просвечивать сквозь жизненный опыт. В результате то, что человек считает своей жизнью и ее смыслами, составляет лишь небольшое количество эпизодов, а точнее – их ментальные реконструкции, в которых ему «что-то открылось» и стало стимулом для самоизменения, пересмотра собственной жизни.

Именно таким единицам человек ретроспективно и придает статус события («Жить – значит…», «Мой жизненный путь таков…», «Я чувствую, что живу, когда…») или жизненного урока, персонального вывода («Я – это…», «Я чувствую себя самим собой, когда…», «Вот это – действительно мое», «Живу ради…»). Только в этих точках для него самого происходило нечто зна?чимое, что свершалось в направлении собственных, пусть даже поначалу смутно осознаваемых, внутренних побуждений, давало острое чувство жизни, «верного пути», экзистенциального «инсайта». Только из такого смыкания «Я» и пережитого случая и были извлечены действительно необходимые личности смыслы и стимулы существования, давшие возможность управления своей жизнью – или хотя бы экзистенциальную иллюзию управления ею.