Сравнение

Все познается в сравнении.

В древних Афинах жили сибариты и гедонисты, а в Спарте – непривередливые воины. Всегда считалось, что наиболее умелые повара живут в Афинах. Однажды понтийский царь прослышал, что в Спарте есть замечательный повар. Он выписал его за деньги и попросил приготовить самое лучшее блюдо. Повар сделал любимую спартанцами черную похлебку из чечевицы и бычьей крови. Царь попробовал и сказал: «Вот гадость! Как это вообще можно есть?» Повар ответил: «Чтобы было вкусно, надо переплыть три раза реку Эврот туда и обратно».

Чтобы получить радость от еды, надо немножко себя приостановить и поголодать. Когда появится чувство голода, любое блюдо съешь с таким удовольствием, что испытаешь счастье.

Или, например, если с женщиной встречаешься каждый день, рано или поздно, к сожалению, яркое сексуальное влечение уменьшится. Но когда ты сделал перерыв в пару-тройку недель, то общение с ней доставит большое удовольствие.

Порой мы придаем чрезмерное значение мелким неприятностям, а надо бы испытывать счастье, потому что нет непоправимых бед. Бодо Шефер сказал: «Грустить при жизни так же неестественно, как смеяться на похоронах».

Все познается в сравнении, поэтому ощущение счастья можно конструировать. Надо просто понимать, что все могло быть гораздо хуже, и сравнивать не с идеалом, а с этим «хуже».

Музыкант и бывший вор в законе Генрих Сечкин вспоминал о случае, помогшем ему пережить тюремные тяжести: «По субботам родственники выезжали в Гомель за керосином и другими атрибутами домашнего быта. Иногда они брали с собой и меня. В то время мне шел тринадцатый год.

Однажды, во время очередной поездки в город, около базара я увидел нечто перевернувшее в дальнейшем все мои представления о жизни. Возле ворот, привязанный, чтобы не свалиться, к дощатой тележке с подшипниками вместо колес, сидел нищий. В полном смысле обрубок человека. У него не было обеих рук, ампутированных до плечевых суставов, ног – до паховой области. Он был слеп и глух и изредка издавал какие-то нечленораздельные звуки, открывая свой обезображенный, обгоревший рот, в котором виднелся крохотный обрубок языка. На месте колен у него лежала кепка, в которую прохожие с наворачивающимися на глаза слезами бросали деньги, после чего спешили побыстрее уйти от столь ужасного зрелища.

Этого нищего привозили на базар рано утром и увозили поздно вечером. Люди рассказывали, что это бывший танкист, побывавший в немецком плену. И когда я представил себе весь кошмар его положения, мурашки поползли по всему моему телу. Какая страшная, кромешная тьма окружает этого получеловека! Какая до звона щемящая тишина навечно остановилась в его сознании! Жуткая изоляция от всего живого на Земле создала для него совершенно иное измерение времени. Когда вокруг него кипела жизнь, когда все остальные люди в трудах и заботах не замечали стремительно текущего времени своей жизни, он наверняка с каждым ударом своего сердца отсчитывал секунды, моля Всевышнего как можно скорее послать ему избавление от этих нечеловеческих страданий. В своей беспомощности он не в состоянии был ни сказать, ни показать, ни написать, чтобы люди спугнули осу, запустившую жало в его беззащитное тело. Периодически возникавшая под ним лужица вызывала слезы у мужчин и нервную истерику у женщин. Он не в состоянии был убить себя и даже каким-либо образом дать понять окружающим, чтобы они помогли ему это сделать. Наверняка у него не было ни одного близкого человека, так как в ином случае ему не позволили бы ежедневно испытывать подобные мучения в зной и стужу на гомельском базаре.

Образ этого несчастного остался со мной на всю мою жизнь. И после того как боль от увиденного и пережитого постепенно улеглась, я почувствовал себя необычайно счастливым человеком. Впоследствии, когда в моей жизни наступала черная полоса, я вспоминал его, и мгновенно наступало волшебство. Черная полоса превращалась в полосу, сверкающую всеми цветами радуги, искристую, радостную, прекрасную, безмятежную.

В сравнении с ним мне всегда было хорошо. И тогда, когда умирал в бревне. И тогда, когда жевал Юркину ногу. И тогда, когда, приговоренного к расстрелу, меня поставили к стене и черные отверстия стволов карабинов взглянули мне в глаза, а взвод солдат, передернув затворы, нетерпеливо ожидал команды. И тогда, и тогда, и тогда… В самых трудных ситуациях моей жизни я был счастлив от мысли, что не нахожусь на его месте, что он с величайшим наслаждением в любом, самом тяжелом случае поменялся бы со мной местами, а это значило, что мне не так уж и плохо…»